Введение
Уважаемые читатели! Будут проходить годы и десятилетия, а политические и государственные деятели, а также учёные-обществоведы будут продолжать полемизировать о глубинных причинах появления и несостоятельности просуществовавшего более 70 лет социализма, построенного под знаменем марксизма и по лекалам Владимира Ленина и Иосифа Сталина и принесшего людям неисчислимое количество бедствий, а также о создании так называемыми социалистическими странами Совета Экономической Взаимопомощи (СЭВ), их военно-политического альянса, скрепленного в 1955 году Варшавским договором, и тоже распавшихся; да и о распаде самого остова бывшего так называемого социалистического содружества – СССР, а не его реформировании, как это было с некоторыми другими империями.
Дело в том, что, как отмечал известный испанский писатель Мигель Сервантес, история – не только “сокровищница наших деяний” и “свидетельница прошлого”, но также “пример и поучение для настоящего, предостережение для будущего”. (См. Жемчужины мысли. Мн.: “Беларусь”, 1991, с. 25-26).
Или вот высказывание о значении знания прошлого государственного деятеля и активного борца за независимость США Патрика Генри: “Я не знаю иного способа судить о будущем, кроме как по прошлому”. (Там же, с. 24).
Так что, внимательно прочитав труды Карла Маркса и Фридриха Энгельса, а также работы Владимира Ленина и Иосифа Сталина, многих их предшественников, оппонентов и последователей, стенограммы всех съездов КПСС и некоторых пленумов ЦК КПСС, я стал антикоммунистом.
Я слушал выступления секретарей ЦК КПСС брежневского периода: Федора Кулакова, Бориса Пономарёва, Михаила Зимянина, Ивана Капитонова, был делегатом XIX Всесоюзной партийной конференции и после неё дважды, причём в достаточно узком кругу, встречался с Михаилом Горбачевым, встречался и беседовал с секретарями ЦК КПСС Егором Лигачевым, Виктором Никоновым и Егором Строевым, Александром Яковлевым и Вадимом Медведевым, академиками Александром Никоновым и Леонидом Абалкиным, почти со всеми подписантами Беловежских соглашений; с руководителями Российской Федерации: Борисом Ельциным, Виктором Черномырдиным и Евгением Примаковым, Егором Гайдаром и Анатолием Чубайсом; был членом правления Советского фонда культуры, а также попытался, с согласия бюро ЦК КПБ, провести эксперимент по поиску оптимальной организации сельскохозяйственного производства, позволяющей исправить допущенные Советской властью в сельском хозяйстве, на наш взгляд, две крупнейшие ошибки: проведение, вместо кооперирования, коллективизации, и реорганизации в 1958 году МТС и продажи техники колхозам, после чего год был советником по экономике руководителя правительства Республики Беларусь Вячеслава Кебича, то я тоже возьму на себя смелость, и даже считаю своим долгом перед потомками, попытаться порассуждать о случившемся: почему марксизм, созданный в Западной Европе, стал знаменем для построения так называемого социализма на территории Российской империи? И почему этот социализм оказался нежизнеспособным? Почему в ХХ и начале XXI века к власти смогли прийти такие демагоги, как Ленин и Сталин, Муссолини и Гитлер, Горбачёв и Ельцин, Лукашенко и Путин и др.?
При этом, помня наставление великого русского революционера-демократа, одного из крупнейших экономистов домарксового периода Н.Г. Чернышевского о том, что “исследователь истины должен искать только истину, а не того, чтобы истина была такова, а не инакова; он не должен содрогаться от мысли о том, что получится в ответ”. (Н. Г. Чернышевский. Избранные экономические произведения, том I. М.: Госполитиздат, 1948, с. 30).
Так что, не претендуя на высказывание абсолютных истин, я всё же попытаюсь, насколько это возможно и насколько я смогу соблюсти наставление Николая Гавриловича, у которого, по мнению русского и советского литературоведа Николая Богословского, “желания подчинялись долгу”, быть объективным при анализе материала и формулировании выводов из него.
Семён Шарецкий
Глава I:
Марксизм: его появление, значимость и утопизм
“В социализме до Маркса, несомненно, имеется много вполне научных элементов, равно как и в социализме Маркса далеко не все научно и много элементов совершенно утопических,” – Михаил Туган-Барановский, украинский и русский экономист.
I
Из истории известно, что, как отмечал известный немецкий философ и социолог Фридрих Энгельс, “древние общины там, где они продолжали существовать, составляли в течение тысячелетий основу самой грубой государственной формы, восточного деспотизма”. (К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. 20. М.: Госполитиздат, 1961, с. 186).
Примером такого восточного деспотизма является идеология “легизм”, созданная в одном из древнекитайских царств Цинь мыслителем-законником Шан Яном, утверждавшим, что народ “представляет ценность лишь как средство в руках у правителя: “Иметь много народа, но не использовать его, – утверждал Шан Ян, – всё равно, что вовсе не иметь народа”.
Шан Ян предложил правителю названного царства Сяо-гуну “подходить к народу как к сырью для обработки. “Победа над народом, основанная на его упорядочении, – считал Шан Ян, – подобна плавлению металла или работе горшечника над глиной”. (См. В. А. Рубин. Личность и власть в древнем Китае. М.: Изд. фирмы “Восточная литература” РАН, 1999, с. 44).
Так что, согласно введенным в названном царстве законам, всё население страны “было поделено на группы из пяти и десяти семей, связанных круговой порукой”. И “тот, кто не доносил на преступника, должен был быть разрублен надвое, доносчик же награждался так же, как тот, кто в бою обезглавил врага. Скрывавший преступника наказывался так же, как сдавшийся в плен врагам… Люди, заслужившие отличие в бою, получали чиновничьи звания; те же, кто занимался частными ссорами и борьбой, наказывались в зависимости от 6 тяжести своего преступления. Большие и малые должны были заниматься существенными занятиями – обработкой земли и ткачеством, и те, кто производил много зерна и шелка, избавлялись от повинностей”.
При этом, через несколько лет первые реформы были дополнены еще целым рядом новых. Но общая тенденция всех этих мероприятий сводилась к централизации управления и усилению власти над народом, увеличению ресурсов страны и концентрации их в руках правительства. (См. там же, с. 42).
Таким образом, как записал в своём дневнике 12 апреля 1967 года советский и израильский философ-китаевед Виталий Рубин, “теория легизма с самого начала была теорией превращения государства в военный лагерь для того, чтобы завоевать соседние государства. Для этого необходимо было, во-первых, установить военный порядок, полное единоначалие, взаимное доносительство, беспрекословное, механическое повиновение. Люди должны быть превращены в винтики этой внешней машины. Но для того, чтобы они были винтиками, нужно лишить их всего человеческого – нравственности, культуры, семейных привязанностей. Нужно, чтобы среди них не оставалось ничего сильного, самостоятельного, независимого. Отсюда – теория ослабления народа”. (Там же, с. 256).
А 27 августа 1977 года в дневнике В. Рубин отметил: “Интересно было бы написать статью: легизм и фашизм. Интересный пункт общности: обращение к иррационализму фашизма и легизма. Очень занятно было бы проследить почему. Несомненно, и очень многозначительно совпадение двух политических философий, создававшихся в разных концах света и отделенных друг от друга расстоянием более чем в две тысячи лет. Надо обязательно подчеркнуть, что нельзя рассматривать эту теорию (легизм) отдельно от практики. По сути дела, эта теория, даже не руководящая практикой, а оправдывающая эту практику. Как правило, пафос этой теории – пафос власти и движущая сила – стремление покончить с неэффективностью. Стремление вывести страну из кризиса. Особенно надо остановиться на интересном феномене принятия легизма (китайскими) коммунистами”. (Там же, с. 271).
* * *
Поэтому восточный человек, в противовес испытывавшего на себе деспотизма, стал уже в те древние времена мечтать и создавать мифы о якобы существовавшем в прошлом такого общества, в котором были справедливые отношения между людьми и все необходимые блага для удовлетворения их “насущных” потребностей. Именно эти мечтания и мифы послужили базой появления религий, переносящих существование таких райских условий жизни в потусторонний мир, в который якобы попадает душа верующих в наличие сверхъестественной силы (Бога) и ведущих себя пристойно во время жизни на Земле.
К тому же – древний человек, как отмечает французский историк и философ Эрнест Ренан, “видел себя всюду окруженным враждебными силами и искал средств их умилостивить. Самое развитие органов чувственных восприятий отдавало его во власть постоянных галлюцинаций. Каждый внезапный порыв ветра, всякий необъяснимый шум казались посторонними преднамеренными действиями. Результатом этого неумеренного анимизма была слепая вера в существование различных духов, невидимых существ, теней…” (Эрнест Ренан. История Израильского народа. Том первый. С.-Петербург: Изд. Глаголева, 1907, с. 44).
“Вера в духовность и бессмертие жизненного принципа (души), не будучи сама по себе продуктом глубоких размышлений, – поясняет Э. Ренан, – составляет, в сущности, пережиток ребяческих представлений человека, не умеющего ещё приложить к своим идеям серьёзного анализа… Основная ошибка дикаря это анимизм (представление о существовании духа – С.Ш.), нелепо реалистический рассудок, заставляющий его предполагать за каждой мало-мальски сложной вещью объединяющий её духовный (анимистический) принцип. Он живёт и в дереве, и в хижине, и в лодке. И все эти нелепости суть не более, как естественное следствие того же, только дурно понятого грубыми умами, противоположного материи формального принципа, который лёг в основу греческой, а также современной универсальной философии”. (Там же, с. 51).
“От самых древних времен по сей день, – читаем мы в книге папы Римского Иоанна Павла II, – существует у различных народов некое восприятие той таинственной силы, которая присутствует в ходе вещей и в событиях человеческой жизни, а иногда – и признание Верховного Божества или Отца. Это восприятие и признание пронизывают их жизнь глубоким религиозным содержанием”. (Папа Иоанн Павел II. Переступить порог надежды. М.: “Истина и Жизнь”, 1995, с. 110).
Так что, именно там, на Востоке, появилась первая по времени мировая религия – буддизм, согласно учению которого “каждое существо, достигшее высшей святости может стать Буддой, т. е. просветленным”…
Буддисты верят, что после бесчисленных предшествующих перерождений грядущий Будда решил к радости всех богов спуститься на землю и возвестить людям путь к спасению. Для последнего своего рождения он избрал царскую семью в Северной Индии.
“Познав причину страданий и путь избавления от них, Будда решил возвестить свое открытие людям. Бог смерти – демон зла Мара всячески пытался воспрепятствовать этому. Но Будда победил Мару, пришёл в Бенарес (тогдашнее княжество на территории современной Индии – С.Ш.) и там произнес свою первую проповедь, в которой кратко сформулировал основные положения новой религии”. (См. Настольная книга атеиста. М.: Политиздат, 1985, с. 200).
Буддисты признают возвещающие Буддой “четыре благородные истины”. Первая из них утверждает, что всякое существование есть страдание. Вторая, что причина страдания заложена в самом человеке: это его жажда жизни, наслаждений, власти, богатства, это привязанность к жизни в любой ее форме. Третья истина объявляет, что прекратить страдания возможно: для этого необходимо освободиться от жажды жизни, достичь состояния, при котором всякое сильное чувство отсутствует, всякое желание подавлено. Наконец, “четвертая благородная истина” заключается в указании так называемого “благородного срединного восьмеричного пути”, состоящего из “праведного воззрения, праведного стремления, праведной речи, праведного поведения, праведной жизни, праведного учения, праведного созерцания, праведного самопогружения”, обычно называемого медитацией”. (Там же, с. 201).
При этом отметим, что, возникнув в северо-восточной Индии, буддизм распространился не только на территории Индии, но и в Китае, Тибете, Монголии, Японии и др.
* * *
Древнейшей религией, признающей существование “общенародного” бога – Яхве, возникшей на Востоке, в рабовладельческой Иудее, стал иудаизм, согласно учению которого, Бог создал и Небо и Землю, а потом и “человека из праха земного, и вдунул в лице его дыхание жизни, и стал человек душою живою. И посадил Господь Бог рай в Эдеме на востоке, и поместил там человека, которого создал”. (См. Библия. Мн.: “Беларусь”, 1990, с. 6).
Но, поскольку жена, созданная из ребра мужа, названного Адамом, согрешила, вкусив плод из запрещенного Богом дерева, то Господь Бог выслал её и Адама “из сада Эдемского, чтобы возделывать землю, из которой он взят”. (Там же, с. 7).
Из иудаизма вышло потом христианство, проникшее в Европу и ставшее в IV в. государственной религией Римской империи. “Церковь Христова, – говорил папа Иоанн Павел II, – признает, что начатки её веры и избрания обретаются, по спасительной тайне Бога, уже у Патриархов, Моисея и Пророков. (…) Поэтому Церковь не может забыть, что она приняла откровение Ветхого Завета через народ, с которым Бог, по Своему неизречённому милосердию, соизволил заключить древний Союз, и что она питается от корня тучной маслины, к которой были привиты ветви дикой маслины, то есть языческие народы”. (Папа Иоанн Павел II. Переступить порог надежды, с. 131).
Правда, потом христианство разделилось на ряд самостоятельных направлений.
* * *
В VII в. в Аравии во время разложения там родоплеменного строя, сформировалась, в качестве объединительного знамени, ещё одна мировая религия – ислам, содержание догм и положений которого изложены в Коране, якобы переданном Пророку Мухаммеду самим Аллахом.
Мухаммед (570-632 от РХ) родился в городе Мекка, которая была центром арабского язычества; и, как пишет в своей книге “Израиль и царство ислама” Эрнст Шрупп, “сюда два раза в год совершали паломничество арабские племена, чтобы оказать почтение Аллаху и другим различным божествам, а также чтобы провести свои ярмарки”. (Эрнст Шрупп. Израиль и царство ислама. Изд. “Логос”, 1996, с. 91).
При этом Э. Шрупп отмечает: “… Мухаммед заимствовал много из иудаизма, но переложил это на арабскую нацию и отказал Израилю в избранности и статусе “народа Божьего”, присвоив этот статус арабскому народу из колена Измаила”. (Там же, с. 94-95).
Поэтому и папа Римский Иоанн Павел II говорит: “Церковь также с уважением относится к мусульманам, поклоняющимся Единому Богу, Живому и пребывающему, милосердному и всемогущему, Творцу неба и земли”. Благодаря своему монотеизму, приверженцы Аллаха нам особенно близки”. (Папа Иоанн Павел II. Переступить порог надежды, с. 125).
* * *
Кстати, параллельно с религиозными мифами о существовании “рая” появляются и светские повествования об идеальных обществах и даже государствах. Скажем, в древнем Китае, кроме легизма Шан Яна, известно и учение Конфуция, который не признавал управления на основе законов. “Если наставлять народ путем правления, основанного на законе, и поддерживать порядок путём наказания, – заявлял Конфуций, – то народ станет избегать наказаний и лишится (чувства) стыда”. В то же время он (Конфуций) считал: “Если наставлять народ путем правления, основанного на добродетели, и поддерживать порядок путём правил…, то (в народе) появится (чувство) стыда, и он станет послушным”. (А.С. Переломов. Конфуцианство и легизм в политической истории Китая. М.: “Наука”, 1981, с 87).
Согласно учению Конфуция, “идеальные правила существовали только в древности, поэтому именно тогда в Поднебесной царили порядок и культура”; а это значит, что “идеальное прошлое должно было, по замыслам Конфуция, играть роль идеального будущего”. (Там же, с. 88, 89).
* * *
Примером мифологических начал об идеальном государстве служит описание подобного государства древнегреческим поэтом Гесиодом в его дидактической поэме “Труды и дни”, в которой автор прославляет крестьянский труд и описывает страдания человека. Вместе с тем он говорит о времени, когда было всё иначе: земля давала людям плоды в изобилии, что исключало заботу и нужду, зависть и борьбу.
А по мнению древнегреческого философа Платона, лучшей из возможных форм такого государства является аристократическая, в которой править государством должны “философы”, охранять его – “стражи”, или “воины”, а ниже их – “ремесленники” и “земледельцы” должны производить необходимые блага.
При этом Платон считал, что мысленно конструируемое им государство должно быть устроено в соответствии с принципом справедливости, которая, по его мнению, предполагает, что интересы целого, то есть государства, важнее и выше частных интересов его жителей.
И, как подметил австро-британский философ Карл Поппер, “Платон нигде открыто не обсуждает вопрос о статусе рабов в его наилучшем государстве. Правда, Платон предложил избегать слова “раб” и считал, что работников лучше называть “плательщиками” или даже “кормильцами”. Однако делал он это в пропагандистских целях. Нигде у Платона мы не найдём ни малейшего намека на то, что рабство следует отменить или хотя бы смягчить”. (Карл Поппер. Открытое общество и его враги. Киев: “Ника-Центр”, 2005, с. 64).
Кстати, как ни странно, но в “Послании к ефесянам Святого Павла” (гл. 6) тоже можно прочесть: “Рабы, повинуйтесь господам своим по плоти со страхом и трепетом, в простоте сердца вашего, как Христу, не с видимою только услужливостью, как человекоугодники, но как рабы Христовы, исполняя волю Божию от души, служа с усердием, как Господу, а не как человекам, зная, что каждый получит от Господа по мере добра, которое он сделал, раб ли, или свободный”.
Правда, одновременно с обращением к рабам, в Послании есть обращение и к господам, в котором говорится: “И вы, господа, поступайте с ними (рабами – С.Ш.) так же, умеряя строгость, зная, что и над вами самими и над ними есть на небесах Господь, у Которого нет лицеприятия”. (Библия, с. 1284).
* * *
Значение учения Платона об идеальном государстве заключается в том, что оно положило начало теориям социального управления, или точнее: Платон, задолго до появления самого термина “утопия”, как говорилось на XIII Платоновской конференции (2005 г.), “сформулировал и ввел в культуру основные принципы утопии как рационального метода постижения бытия, но не эмпирически данной действительности, а бытия истинного, или должного, т. е., согласно его концепции, умопостигаемого”. (Универсум платоновской мысли. Платоновская и аристотелевская традиции в античности и в европейской философии. Изд. Санкт-Петербургского университета, 2005, с. 125).
Именно от Платона общепризнанный создатель “утопии”, как специфического литературного жанра, Томас Мор унаследовал “важнейшие для утопии принципы осмысления социальной действительности: дихотомию (раздвоенность – С.Ш.) двух миров, построение совершенного государства на принципах разума, определяющую роль теоретического знания в устроении мира, господство идеи в мире”. (Там же, с. 127).
В написанной в 1516 году “Золотой книге, столь же полезной, как забавной, о наилучшем устройстве государства и о новом острове Утопии” английский юрист и философ Т. Мор повествует о путешествии в неведомую страну под названием “Утопия”, где господствуют общественная собственность и коммунистическая организация труда и распределения; при этом основной хозяйственной ячейкой является семья. В Утопии существует демократическое управление, люди работают по 6 часов в день, отдавая остальное время дня наукам и искусству. А закончил Т. Мор названную книгу словами: “Впрочем, я охотно признаю, что в государстве утопийцев есть очень много такого, чего нашим странам я скорее бы мог пожелать, нежели надеюсь, что это произойдет”. (Цит. по Большому Энциклопедическому словарю: философия, социология, религия, эзотеризм, политэкономия. УП “Минская фабрика цветной печати”, 2002, с. 519).
Потом, как об этом пишет Ф. Энгельс, “явились три великих утописта: Сен-Симон, у которого рядом с пролетарским направлением сохраняло ещё известное значение направление буржуазное, Фурье и Оуэн, который в стране наиболее развитого капиталистического производства (США – С. Ш.) и под впечатлением порожденных им противоположностей разработал свои предложения по устранению классовых различий в виде системы, непосредственно примыкающей к французскому материализму.
Общим для всех троих является то, что они не выступают как представители интересов исторически порожденного к тому времени пролетариата. Подобно просветителям, они хотят освободить всё человечество, а не какой-нибудь определённый общественный класс. Как и те, они хотят установить царство разума и вечной справедливости…”. (К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. 20, с.18).
* * *
А вершиной таких мечтаний, по существу, мифов о возможности существования идеального общества стало учение немецкого философа, социолога и экономиста Карла Маркса, а также упомянутого Фридриха Энгельса, сделавших попытку придать указанным мечтаниям и учениям наукообразный облик, утверждая, что подобный рай люди могут создать на Земле, хотя, конечно, их учение о создании земного рая (коммунистического общества) является тоже, по мнению советского и беларуского ученого, кандидата философских наук, доцента Александра Грицианова, своеобразной религией, поскольку оно основывается тоже в основном “на слепой вере в то, что рай абсолютного удовлетворения достижим посредством силовых процедур социального переустройства”. (См. Всемирная энциклопедия. Философия. М., Мн., 2001, с. 610).
При этом отметим, что в создании названного учения (марксизма) Ф. Энгельс безоговорочно отдавал приоритет К. Марксу. Так, в написанной в 1877 и напечатанной в 1878 году статье “Карл Маркс”, назвав К. Маркса человеком, впервые давшим социализму, а тем самым и всему рабочему движению тех дней “научную основу”, Ф. Энгельс отмечал: “Из многих важных открытий, которыми Маркс вписал своё имя в историю науки мы можем остановиться здесь только на двух.
Первым из них является совершенный им переворот во всём понимании всемирной истории. В основе всех прежних воззрений на историю лежало представление, что причину всех исторических перемен следует искать в конечном счёте в изменяющихся идеях людей и что из всех исторических перемен важнейшими, определяющими всю историю, являются политические. Но откуда появляются у людей идеи и каковы движущие причины политических перемен – об этом не задумывались. Лишь в новейшей школе французских, а отчасти и английских историков возникло убеждение, что движущей силой европейской истории, по крайней мере со времени средних веков, была борьба развивающейся буржуазии против феодального дворянства за общественное и политическое господство. Маркс же доказал (скорее – утверждал без доказательства – С. Ш.), что вся предшествующая история человечества есть история борьбы классов, что во всей разнообразной и сложной политической борьбе речь шла всегда именно об общественном и политическом господстве тех или иных классов общества, о сохранении господства со стороны старых классов, о достижении господства со стороны поднимающихся новых… История была впервые поставлена на свою действительную основу; за тем явным, но до сих пор совершенно упускающимся фактом, что люди в первую очередь должны есть, пить, иметь жилище, одеваться и что, следовательно, они должны трудиться, прежде чем они могут бороться за господство, заниматься политикой, религией, философией и т. д., за этим очевидным фактом были теперь, наконец, признаны его исторические права”. (К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. 19. М.: Госполитиздат, 1961, с.111-112).
“Второе важное открытие Маркса состоит в окончательном выяснении отношения между капиталом и трудом, другими словами, в раскрытии того, каким образом внутри современного общества, при существующем капиталистическом способе производства, совершается эксплуатация рабочего капиталистом. С тех пор как политическая экономия выдвинула положение, что труд является источником всякого богатства и всякой стоимости, неизбежно возник вопрос: как же это возможно совместить с тем, что наемный рабочий получает не всё произведенное его трудом количество стоимости, а должен часть её отдать капиталисту? Тщетно пытались буржуазные экономисты и социалисты дать научно обоснованный ответ на этот вопрос, пока наконец не выступил Маркс со своим решением” и доказал, что “на службе у капиталиста рабочий не только воспроизводит стоимость своей оплаченной капиталистом рабочей силы, но сверх того воспроизводит ещё прибавочную стоимость, которая сначала присваивается капиталистом, а в дальнейшем по определенным экономическим законам распределяется среди всего класса капиталистов в целом и образует тот источник, из которого возникает земельная рента, прибыль, накопление капитала, – словом, все те богатства, которые потребляются или накапливаются нетрудящимися классами… тем самым у имущих классов было выбито последнее основание для лицемерных фраз, будто в современном общественном строе господствуют право и справедливость, равенство прав и обязанностей и всеобщая гармония интересов…” (Там же, с. 113-115.
“На этих двух важных основаниях, – подчеркивает Ф. Энгельс, – зиждется современный научный социализм”. (Там же, с. 115).
Кстати, по поводу своих научных открытий сам Карл Маркс писал 5 марта 1852 года в Нью-Йорк своему и Ф. Энгельса близкому другу Иосифу Вейдемейеру: “Что касается меня, то мне не принадлежит ни та заслуга, что я открыл существование классов в современном обществе, ни та, что я открыл их борьбу между собою. Буржуазные историки задолго до меня изложили историческое развитие этой борьбы классов, а буржуазные экономисты – экономическую анатомию классов. То, что я сделал нового, состояло в доказательстве следующего: 1) что существование классов связано лишь с определенными историческими фазами развития производства, 2) что классовая борьба необходимо ведет к диктатуре пролетариата, 3) что эта диктатура сама составляет лишь переход к уничтожению всяких классов и к обществу без классов”. (К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. 28. М.: Госполитиздат, 1962, с. 424-427).
* * *
А 14 марта 1883 года, то есть в день смерти Карла Маркса, в письме немецкому революционеру и парламентскому политику, социал-демократу по мировоззрению Вильгельму Либкнехту Ф. Энгельс писал: “Великий ум второй половины нашего века перестал мыслить… Этот гениальный ум перестал обогащать своей мощной мыслью пролетарское движение обоих полушарий. Ему мы обязаны всем тем, чем мы стали; и всем, чего теперь достигло современное движение, оно обязано его теоретической и практической деятельности; без него мы до сих пор блуждали бы в потемках”. (К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. 35. М.: Политиздат, 1964, с. 383).
Прошло более года после смерти Карла Маркса, и 15 октября 1884 года в письме видному деятелю немецкого и международного движения Иоганну Филиппу Беккеру в Женеву Ф. Энгельс отмечал: “Беда в том, что с тех пор, как мы потеряли Маркса, я должен его заменить. Всю свою жизнь я делал то, к чему был предназначен, – я играл вторую скрипку, – и думаю, что делал своё дело довольно сносно. Я рад был, что у меня такая великолепная первая скрипка, как Маркс. Когда же мне теперь в вопросах теории вдруг приходится заменять место Маркса и играть первую скрипку, то дело не может обходиться без промахов, и никто этого не чувствует сильнее, чем я сам. Но только тогда, когда настанут более бурные времена, мы по-настоящему почувствуем, что мы потеряли в лице Маркса. Никто из нас не обладает той широтой кругозора, с которой он в нужный момент, когда надо было действовать быстро, всегда умел найти правильное решение и тотчас же направить удар в решающее место. В спокойные времена, правда, иной раз случалось, что события подтверждали мою, а не его правоту, но в революционные моменты его суждение было почти безошибочно”. (К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. 36. М.: Политиздат, 1964, с. 188).
И так, прошло ещё четыре года… И Ф. Энгельс в работе “Людвиг Фейербах и конец классической немецкой философии” (1888 г.), отмечая разложение гегелевской школы и подчеркивая, что из образовавшихся при этом направлений “единственное, которое приносит плоды”, это направление, “главным образом связано с именем Маркса”, поясняет: “В последнее время не раз указывали на мое участие в выработке этой теории. Поэтому я вынужден сказать несколько слов, исчерпывающих этот вопрос. Я не могу отрицать, – пишет Ф. Энгельс, – что и до, и во время моей сорокалетней совместной работы с Марксом принимал известное самостоятельное участие как в обосновании, так и в особенности в разработке теории, о которой идёт речь. Но огромнейшая часть основных руководящих мыслей, особенно в экономической и исторической области, и, ещё больше, их окончательная четкая формулировка принадлежит Марксу. То, что внёс я, Маркс мог легко сделать и без меня, за исключением, может быть, двух-трёх специальных областей. А того, что сделал Маркс, я никогда не мог бы сделать. Маркс стоял выше, видел дальше, обозревал больше и быстрее всех нас. Маркс был гений, мы, в лучшем случае, – таланты. Без него наша теория далеко не была бы тем, что она есть. Поэтому она по праву носит его имя”. (К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. 21. М.: Госполитиздат, 1961, с. 300-301).
II
Карл Маркс был третьим ребёнком в семье трирского адвоката еврейского происхождения Генриха Маркса, вышедшего из рода раввинов; однако в 1817 году принявшего христианство (лютеранство), чтобы не лишиться звания судебного советника. Его жена, Генриетта Маркс (урождённая Прессбург) и дети, в том числе Карл, родившийся 5 мая 1818 года, крестились в 1824 году, после смерти родителей Генриетты, которые были против такого шага.
В 1830-1835 годах Карл посещал в Трире гимназию, где изучал немецкий, латинский, греческий и французский языки, а также математику, которая способствует, как никакие другие науки, развитию логического и абстрактного мышления, учит мыслить четко и точно излагать свои мысли, чем и отличался Карл Маркс, как учёный- исследователь.
И еще заметим, что в 17-летнем возрасте в гимназическом сочинении “Размышление юноши при выборе профессии” (1835 г.) К. Маркс писал: “Если человек трудился только для себя, он может, пожалуй, стать знаменитым ученым, великим мудрецом, превосходным поэтом, но никогда не может стать истинно совершенным и великим человеком.
История признаёт тех людей великими, которые, трудясь для общей цели, сами становились благороднее; опыт превозносит, как самого счастливого, того, кто принес счастье наибольшему количеству людей”. (К. Маркс и Ф. Энгельс. Из ранних произведений. М.: Госполитиздат, 1956, с. 5).
И далее: “Если мы избрали профессию, в рамках которой мы больше всего можем трудиться для человечества, то мы не согнемся под её бременем, потому что это – жертва во имя всех; тогда мы испытываем не жалкую, органическую, эгоистическую радость, а наше счастье будет принадлежать миллионам, наши дела будут жить тогда тихой, но вечно действенной жизнью, а над нашим прахом прольются горячие слёзы благодарных людей”. (Там же).
Естественно, что такие размышления 17-летнего юноши свидетельствуют не только о наличии у него выдающихся способностей, но и претензий на величие своей персоны.
Красноречиво говорят об этом и несколько строк из стихотворения, написанного Марксом в возрасте 18 лет, приведенные на Международной конференции, посвящённой 180-летию со дня его рождения:
С презреньем я швырну свою перчатку
Прямо в лицо миру.
Я увижу падение ничтожного гиганта,
Которое не охладит мою ненависть.
Тогда, богоподобный и победоносный,
Я буду бродить
По руинам мира
И, вливая в мои слова могучую силу,
Я почувствую себя равным Творцу.
(Постижение Маркса. Изд. Московского ун-та, 1998, с. 115-116).
И, к сожалению, по мнению близко знавших К. Маркса и встречавшихся с ним людей, став взрослым и занимаясь наукой, а также принимая непосредственное участие в революционном движении, он отличался не только своим незаурядным умом, но и излишней самоуверенностью своих суждений. Вот, например, что пишет о Марксе в своих воспоминаниях “Замечательное десятилетие” русский критик и мемуарист Павел Анненков: “Сам Маркс представлял из себя тип человека, сложенного из энергии, воли и несокрушимого убеждения – тип, крайне замечательный и по внешности. С густой, черной шапкой волос, с волосатыми руками, в пальто, застегнутом наискось, – он имел однако же вид человека, имеющего право и власть требовать уважения, каким бы ни являлся перед вами и чтобы ни делал. Все его движения были угловаты, но смелы и самонадеянны, а резкий голос, звучавший как металл, шёл удивительно к радикальным приговорам над лицами и предметами, которые произносил. Маркс уже и не говорил иначе, как такими безапелляционными приговорами, над которыми, впрочем, ещё царствовала одна, до боли резкая нота, покрывавшая всё, что он говорил. Нота выражала твёрдое убеждение в своем призвании управлять умами, законодательствовать над ними и вести их за собой. Передо мной стояла олицетворенная фигура демократического диктатора, как она могла рисоваться воображению в часы фантазии”. (Воспоминания и критические очерки. Собрание статей и заметок П.В. Анненкова. Отдел третий. С.-Петербург: типография М. Стасюлевича, 1881, с. 56).
А вот мнение о Марксе английского социалиста, реформиста Генри Майерса Гайндмана, встретившего К. Маркса уже в более пожилом возрасте. “Когда я увидел Маркса, – пишет Гайндман, – моё первое впечатление было: сильный, лохматый, неукротимый старик, который готов – чтобы не сказать: стремится – вступить в конфликт и настроен с некоторой подозрительностью, как будто бы ему предстояло сейчас же выдержать нападение. Но он поздоровался со мной любезно, и столь же любезны были его первые слова. Я сказал, что мне доставляет большое удовольствие и честь пожать руку автора “Капитала”, он ответил, что с удовольствием читал мои статьи об Индии и лестно отзывался о них в своих корреспонденциях в газетах”. (“Цит. по кн. В.И. Ленин. ПСС, т. 20. М.: Политиздат, 1973, с. 390).
И далее Гайндман пишет: “Когда Маркс говорил с бешеным негодованием о политике либеральной партии, в особенности по отношению к Ирландии, – маленькие, глубоко сидящие глаза старого борца загорались, тяжёлые брови хмурились, широкий большой нос и лицо приходили в движение, и с уст лились рекой горячие, бурные обвинения, которые показали мне и всю страстность его темперамента, и превосходное знание английского языка. Контраст был поразительный между его манерой говорить, когда его так глубоко волновал гнев, и всем его обличьем, когда он излагал свои взгляды на экономические события известного периода. Без всякого заметного усилия он переходил от роли пророка и могучего трибуна к роли спокойного философа, и я сразу почувствовал, что пройдёт много долгих лет, пока я перестану чувствовать себя перед ним в области этих последних вопросов, как ученик перед учителем”. (Там же, с. 390-391).
Очень обширную характеристику К. Марксу даёт Михаил Бакунин, работавший с Марксом в I-ом Интернационале и не разделявший его взглядов по многим вопросам. Так, отметив вначале, что К. Маркс был “главным пропагандистом социализма в Германии”, М. Бакунин пишет: “Г. Маркс играл и играет слишком важную роль в социалистическом движении немецкого пролетариата, чтобы можно было обойти эту замечательную личность, не постаравшись изобразить её в нескольких верных чертах.
По происхождению г. Маркс еврей. Он соединяет в себе, можно сказать, все качества и все недостатки этой способной породы. Нервный, как говорят иные, до трусости, он чрезвычайно честолюбив и тщеславен, сварлив, нетерпим и абсолютен, как Иегова, господь Бог его предков, и, как он, мстителен до безумия. Нет такой лжи, клеветы, которой бы он не был способен выдумать и распространить против того, кто имел несчастье возбудить его ревность или, что всё равно, его ненависть. И нет такой гнусной интриги, перед которой он остановился бы, если только, по его мнению, впрочем, большею частью ошибочному, эта интрига может служить к усилению его положения, его влияния или к распространению его силы. В этом отношении он совершенно политический человек. Таковы его отрицательные качества”. (М.А. Бакунин. Философия, социология, политика. М.: “Правда”, 1989, с. 443).
При этом надо отдать М. Бакунину должное, что далее он отмечает у Маркса и положительные черты; в частности, пишет: “Он очень умён и чрезвычайно многосторонне учен. Доктор философии, он ещё в Кёльне около 1840 был, можно сказать, душою и центром весьма заметных кружков передовых гегельянцев, с которыми начал издавать оппозиционный журнал, вскоре закрытый по министерскому приказанию…
В 1843 или в 1844 г. Маркс переселился в Париж. Тут он впервые столкнулся с обществом французских и немецких коммунистов и соотечественником своим, немецким евреем г. Морисом Гессом, который прежде его был ученым экономистом и социалистом и имел в это время значительное влияние на научное развитие г. Маркса.
Редко можно найти человека, который бы так много знал и читал, и читал так умно, как г. Маркс. Исключительным предметом его занятий была уже в это время наука экономическая. С особенным тщанием изучал он английских экономистов, превосходящих всех других и положительностью познаний, и практическим складом ума, воспитанного на английских экономических фактах, и строгою критикой, и добросовестною смелостью выводов. Но ко всему этому г. Маркс прибавил ещё два новые элемента: диалектику самую отвлеченную, самую причудливо тонкую, которую он приобрёл в школе Гегеля и которую доводит нередко до шалости, до разврата, и точку отправления коммунистическую.
Г. Маркс перечитал, разумеется, всех французских социалистов, от Сен-Симона до Прудона включительно, и последнего, как известно, он ненавидит, и нет сомнения, что в беспощадной критике, направленной им против Прудона, много правды: Прудон, несмотря на все старания стать на почву реальную, остался идеалистом и метафизиком. Его точка отправления – абстрактная идея права; от права он идет к экономическому факту, а г. Маркс в противоположность ему высказал и доказал ту несомненную истину, подтверждаемую всей прошлой и настоящей историей человеческого общества, народов и государств, что экономический фактор всегда предшествовал и предшествует юридическому и политическому праву. В изложении и в доказательстве этой истины состоит именно одна из главных научных заслуг г. Маркса.
Но что замечательнее всего и в чём, разумеется, г. Маркс никогда не признался, – отмечает М. Бакунин, – это то, что в отношении политическом г. Маркс прямой ученик Луи Блана. Г. Маркс несравненно умнее и несравненно учёнее этого маленького неудавшегося революционера и государственного человека; но как немец, несмотря на свой почтенный рост, он попал в учение к крошечному французу”. (Там же, с. 443-444).
Кстати, на способность К. Маркса к клевете, а после неё попытку спрятаться “в тень”, а также на его чрезвычайную самоуверенность и даже надменность указывал и Александр Герцен, тоже встречавшийся с Марксом. (См. А. И. Герцен. Сочинения в четырёх томах. Том третий. М.: “Правда”, 1988, с. 141).
Но самоуверенность, а тем более надменность – это, как известно, очень плохие черты ученого, которые, в том числе и Маркса, как это будет показано, приводили к торопливости, упрощению связей между явлениями (событиями) и принятию даже при тщательном анализе событий неверных выводов. Истинный ученый должен всегда сомневаться в верности своих знаний и уважать мнение других. История науки свидетельствует, что никто не может претендовать на полное, исчерпывающее знание действительности. Поэтому, несомненно, прав признанный классиком философии, а также известный писатель и публицист США Джордж Сантаяна, полагавший, что “и самому мудрейшему из умов всегда остаётся чему еще поучиться”. (См. Жемчужины истины. Мн.: “Беларусь”, 1991, с. 260).
III
Окончив гимназию с хорошими оценками, К. Маркс поступил в Боннский университет, но, проучившись два семестра, перевелся в Берлинский университет, где изучал юридические науки, историю, историю искусств и философию.
Таким образом, К. Маркс формировался в юности как философ и социолог, о чём свидетельствуют названия написанной им в 1839 году работы “Тетрадь по истории эпикурейской, стоической и скептической философии”, а также после окончания в 1841 году университета докторской диссертации “Различия между натурфилософией Демокрита и натурфилософией Эпикура”, которую, из-за материальных затруднений, защищал не в Берлинском, а в Йенском университете.
При этом надо иметь в виду, что на формирование К. Маркса, как философа и социолога, оказал своё влияние и отец, поклонник идей эпохи Просвещения, и, в частности, учения крупнейшего немецкого философа указанной эпохи Иммануила Канта, впервые перенесшего акцент с познаваемой вещи на познавательные способности человека, а также писавшего: “Каждый человек имеет совесть, и он всегда ощущает в себе внутреннего судью, который наблюдает за ним, грозит ему и вообще внушает ему уважение (связанное со страхом), и эту силу, стоящую на страже законов в нём, и не он сам себе (произвольно) создает, а она коренится в его сущности. Она следует за ним, как тень, когда он намерен ускользнуть от неё. Он может с помощью наслаждений и развлечений заглушать или усыплять себя, но он не может избежать того, чтобы время от времени не прийти в себя или очнуться, и то-гда он тотчас слышит её голос. При своей крайней развращённости он может, пожалуй, дойти до того, чтобы никогда не обращаться к её голосу, но он не может не слышать его”. (Иммануил Кант. Основы метафизики и нравственности. М.: “Мысль”, 1999, с. 832-833).
Так что, переселившись в Бонн после окончания университета, Карл Маркс даже мечтал о преподавательской работе, причём именно по философии.
* * *
В то время К. Маркс был по своим взглядам гегельянцем-идеалистом и, будучи в Берлине, примыкал к кружку младогегельянцев, склонных делать из философии Гегеля атеистические и даже революционные выводы.
Младогегельянцы (или левогегельянцы) были радикальным крылом гегелевской философской школы, начало оформлению которого положила книга немецкого философа Давида Штрауса “Жизнь Иисуса” (1835 г.); в ней автор критически проанализировал евангельские догмы и рассматривал Христа как обычную историческую личность, сверхъестественность которой придали мифы. Следующий шаг на пути критики религии как ложной формы сознания был сделан немецким философом, теологом, религиоведом и историком Бруно Бауэром, рассматривавшим Христа тоже как вымысел.
Кстати, по мнению самого Гегеля, христианство является неадекватным выражением абсолютной истины, которая получает адекватное выражение только в философии, являющейся, как он считал, душой “всех наук”, так как она, мол, “возвышает их и побуждает к дальнейшему развитию”. (Георг Вильгельм Фридрих Гегель. Работы разных лет в двух томах, т. 2. М.: “Мысль”, 1971, с. 247).
Так что, 16 апреля 1795 года тоже видному представителю немецкого классического идеализма Фридриху Вильгельму Иозефу Шеллингу Гегель отмечал, что “религия и политика всегда работали сообща, религия проповедовала то, что хотел деспотизм, – презрение к роду человеческому, неспособность его к какому-либо добру, неспособность стать чем-либо с помощью собственных сил”.
И далее, как будто выражая призыв, Гегель пишет: “Я постоянно вспоминаю слова из “Lebens laufer” (статьи кёнигсбергского губернатора Гиппеля “Жизненные пути по восходящей линии”): “Стремитесь к солнцу, друзья, чтобы скорее наступило спасение человеческого рода! Что из того, что нам мешают листья! Или ветви! Пробивайтесь к солнцу, – а если устанете тоже хорошо! Тем приятней будет сон!” (Там же, с. 224).
“Но именно в том и состояло истинное значение и революционный характер гегелевской философии (которой, как завершением всего философского движения со времен Канта, мы должны здесь ограничить наше рассмотрение), – писал в 1888 году Фридрих Энгельс, – что она раз и навсегда разделалась со всяким представлением об окончательном характере результатов человеческого мышления и действия. Истина, которую должна познать философия, представлялась Гегелю уже в виде собрания готовых догматических положений, которые остается только зазубрить, раз они открыты; истина теперь заключалась в самом процессе познания, в длительном историческом развитии науки, поднимающейся с низших ступеней знания на всё более высокие, от которой она, найдя некоторую так называемую абсолютную истину, уже не могла бы пойти дальше и где ей не оставалось бы ничего больше, как, сложа руки, с изумлением созерцать эту добытую абсолютную истину. И так обстоит дело не только в философии, – подчеркивал Ф. Энгельс, – но и во всяком другом познании, а равно и в области практического движения. История так же, как и познание, не может получить окончательного завершения в каком-то совершенном, идеальном состоянии человечества; совершенное общество, совершенное государство, это – вещи, которые могут существовать только в фантазии. Напротив, все общественные порядки, сменяющие друг друга в виде истории, представляют собой лишь преходящие ступени бесконечного развития человеческого общества от низшей ступени к высшей”. (К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. 21, с. 275).
В то же время Ф. Энгельс отмечает: “Гегель был немец и, подобно своему современнику Гёте, не свободен от изрядной дозы филистерства. Гёте, как и Гегель, был в своей области настоящий Зевс-олимпиец, но ни тот, ни другой, не могли вполне отделаться от немецкого филистерства”. (Там же, с. 277).
* * *
В 1842-1943 годах Карл Маркс работал журналистом и редактором газеты “Rheinische Zeitung”, и начал не только высказываться за отмену цензуры, но, спустя некоторое время, перешёл к открытой критике правительства.
Дело в том, что в начале 1840-х годов Германия стояла накануне буржуазной революции, и повсюду чувствовалось оживление либерального и демократического движения, что естественно требовало свободы слова и печати. А новая цензурная инструкция прусского правительства от 24 декабря 1841 года на словах не одобряла стеснение литературной деятельности, а на деле не только сохраняла существовавшую реакционную цензуру, но и усиливала её. Поэтому в своей первой публицистической статье политического направления “Заметки о новейшей прусской цензурной инструкции”, написанной в январе-феврале 1842 года и напечатанной в 1843 году за подписью “Житель рейнской провинции”, К. Маркс, во-первых, отмечал, что “цензура – это официальная критика. Её нормы – это нормы критические, и они, следовательно, всего менее могут быть изъяты из критики, так как становятся на общую с ней почву”. (К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. 1. М.: Госполитиздат, 1955, с. 3).
Во-вторых, Маркс поясняет: “Если скромность составляет характерную особенность исследования, то это скорее признак боязни истины, чем боязни лжи. Скромность – это средство, сковывающее каждый мой шаг вперёд. Она есть предписанный свыше исследователю страх перед выводами, она – предохранительное средство против истины”. (Кстати, в этом выражении Маркса и проявилась его излишняя самоуверенность в правоте своих мнений, повторим: чем, как это будет показано, страдал Маркс; ибо скромность, по нашему мнению, не ведёт к страху перед истиной, а просто требует умеренности во всех поступках, включая и формулирование выводов. – С. Ш.)
Далее: “истина всеобща, она не принадлежит мне одному, – писал Маркс, и писал в данном случае правильно, – она принадлежит всем, она владеет мною, а не я ею. Моё достояние – это форма, составляющая мою духовную индивидуальность. “Стиль – это человек”. И что же! Закон разрешает мне писать, но я должен писать не в своём собственном стиле, а в каком-то другом. Я имею право раскрыть мой духовный облик, но должен прежде придать ему предписанное выражение! Какой честный человек не покраснеет от этого требования и не спрячет свою голову под тогу? По крайней мере, под тогой можно предполагать голову Юпитера. Предписанное выражение – это означает только одно: “хорошая мина при плохой игре”. (Там же, с. 6).
В-третьих, К. Маркс констатирует: “Нельзя признать благоприятным для печати закон, отменяющий свободу печати там, где она еще существовала, и делающий её при помощи цензуры излишней там, где она должна была быть введена”. (Там же, с. 9).
В-четвертых, К. Маркс делает своё заключение. “Закон, карающий за образ мыслей, – пишет он, – не есть закон, изданный государством для его граждан, это – закон одной партии против другой. Преследующий за тенденцию закон уничтожает равенство граждан перед законом. Это – закон не единения, а разъединения, а все законы разъединения реакционны. Это не закон, а привилегия. Один имеет право делать то, на что другой не имеет права, и не потому что последнему не достаёт для этого объективного качества, – так, например, ребёнок не способен к заключению договоров, – нет, потому только, что его благонамеренность, его образ мыслей взяты под подозрение. Нравственное государство, – подчеркивает К. Маркс, – предполагает в своих членах государственный образ мыслей, если даже они вступают в оппозицию против органа государства, против правительства. Но в таком обществе, в котором какой-либо один орган мнит себя единственным, исключительным обладателем государственного разума и государственной нравственности, в таком правительстве, которое принципиально противопоставляет себя народу и поэтому считает свой антигосударственный образ мыслей всеобщим, нормальным образом мыслей, – там нечистая совесть политиканствующей клики измышляет законы о тенденции, законы мести, карающие за тот образ мыслей, которого на самом деле придерживаются одни только члены правительства. Законы, преследующие за принципы, имеют своей основой бесцеремонность, безнравственный, грубовещественный взгляд на государство. Они невольный крик нечистой совести”. (Там же, с. 15).
Кстати, трудно сказать, читали ли это высказывание К. Маркса о необходимости свободы мнений и слова В. Ленин, Л. Троцкий, И. Сталин, А. Жданов, М. Суслов, Ю. Андропов, а сейчас – В. Путин и А. Лукашенко – сторонники драконовских законов, принимавшихся в Советской России, а потом и в Советском Союзе, а сейчас – в России и Беларуси, в борьбе с инакомыслящими?
* * *
Более того, в 1842-1943 годах К. Марксу, как редактору “Rheinische Zeitung”, пришлось впервые высказываться о материальных интересах” и это поставило его, как обладающего философскими и юридическими знаниями, но не владевшего в то время в достаточной степени знаниями экономики, “в затруднительное положение”.
“Обсуждение в рейнском ландтаге вопросов о краже леса и дроблении земельной собственности, – повествует К. Маркс в Предисловии “К критике политической экономии”, написанном в январе 1859 года, – официальная полемика, в которую г-н фон Шапер, тогдашний обер-президент Рейнской провинции, вступил с “Rheinische Zeitung” относительно положения мозельских крестьян, наконец, дебаты о свободе торговли и покровительственных пошлинах дали первый толчок моим занятиям экономическими вопросами”. (К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. 13. М.: Госполитиздат, 1959, с. 5-6).
И в статье “Дебаты по поводу закона о краже леса”, Карл Маркс впервые выступает в защиту материальных интересов крестьян, в связи с чем он пишет: “… государство должно видеть в человеке, нарушившем лесные правила, нечто большее, чем правонарушителя, чем врага леса. Разве каждый из граждан не связан с государством тысячью жизненных нервов, и разве оно вправе разрезать все эти нервы только потому, что этот гражданин самовольно разрезал какой-нибудь один нерв? Государство должно видеть и в нарушителе лесных правил человека, живую частицу государства, в которой бьется кровь его сердца, солдата, который должен защищать родину, свидетеля, к голосу которого должен прислушиваться суд, члена общины, исполняющего общественные функции, главу семьи, существование которого священно, и, наконец, самое главное – гражданина государства. Государство не может легкомысленно отстранить одного из своих членов от всех этих функций, ибо государство отсекает от себя свои живые части всякий раз, когда оно делает из гражданина преступника. И нравственный законодатель прежде всего будет считать самым серьёзным, самым болезненным и опасным делом, когда к области преступлений относят такое действие, которое до сих пор не считалось преступным”. (К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. 1, с. 132).
И опять – к названным диктаторам, считавшим себя марксистами, возникает тот же вопрос: они читали данную работу Маркса, или нет?!
* * *
А первой работой, которую предпринял К. Маркс для разрешения обуревавших его сомнений, он считает, “был критический разбор гегелевской философии права”; Введение к этой работе появилось в 1844 году. “Мои исследования, – пишет К. Маркс, – привели меня к тому результату, что правовые отношения, так же точно, как и формы государства, не могут быть поняты ни из самих себя, ни из так называемого общего развития человеческого духа, что, наоборот, они коренятся в материальных жизненных отношениях, совокупность которых Гегель, по примеру английских и французских писателей XVIII века, называет “гражданским обществом”, и что анатомию гражданского общества следует искать в политической экономии”. (К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. 13, с. 6).
Так что, “отправляясь от гегелевской философии права, – как отмечает Ф. Энгельс, – Маркс пришёл к мнению, что не государство, изображаемое Гегелем “венцом всего здания”, а, напротив, “гражданское общество”, к которому Гегель относился с пренебрежением, является той областью, в которой следует искать ключ к пониманию процесса исторического развития человечества”. (См. К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. 1, с. 655).
Итак, в работе “К критике гегелевской философии права” (поскольку первый лист рукописи утерян, то заглавие статьи дано Институтом Маркса- Энгельса-Ленина-Сталина) К. Маркс пишет: “Семья и гражданское общество рассматриваются Гегелем как сферы понятия государства, и именно как сферы его конечности. Это оно, государство, делит себя на эти сферы, предполагает их, и оно это делает именно с тем, “чтобы, пройдя через идеальность, стать для себя бесконечным действительным духом…
В действительности семья и гражданское общество составляют предпосылки государства, именно они являются подлинно действительными; в спекулятивном же мышлении всё это становится на голову”. (Там же, с. 224).
Будучи сторонником конституционной монархии, Гегель утверждает, что “народ, взятый без своего монарха и необходимо и непосредственно связанного именно с ним расчленения целого, есть бесформенная масса, которая уже не есть государство и не обладает больше ни одним из определений, наличных только в сформированном в себя целом, не обладает суверенитетом, правительством, судами, начальством, сословиями и чем бы то ни было. В силу того, что в народе выступают такие относящиеся к организации государственной жизни моменты, он перестаёт быть той неопределенной абстракцией, которую только в общем представляют народом”. (Георг Вильгельм Фридрих Гегель. Философия права. М.: “Мысль”, 1990, с. 320-321).
“Всё это – тавтология, – пишет К. Маркс. – Если народ имеет монарха и необходимо и непосредственно связанное с последним расчленение целого, то есть если он организован как монархия, тогда, разумеется, взятый вне этой организации, он превращается в бесформенную массу и становится лишь общим представлением”. (К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. 1, с. 251).
И далее К. Маркс поясняет разницу между монархией и демократией: “В монархии целое, народ, – пишет он, – подводится под один из способов его существования, под его политический строй. В демократии же сам государственный строй выступает как одно из определений, и именно – как самоопределение народа. В монархии мы имеем народ государственного строя, в демократии – государственный строй народа. Демократия есть разрешенная загадка всех форм государственного строя…
Демократия относится ко всем остальным государственным формам как к своему ветхому завету. В демократии не человек существует для закона, а закон существует для человека”. (Там же, с. 251-252).
* * *
Представляют собой интерес и письма Карла Маркса Арнольду Руге, который в молодости, как и Маркс, был левым гегельянцем, а впоследствии стал национал-либералом.
Итак, в письме, датированном маем 1843 года, К. Маркс пишет: “Никакой народ не впадает в отчаяние, и пусть он даже долгое время надеется на что-то по глупости, всё же когда-нибудь, после многих лет, он, внезапно поумнев, осуществит все свои благие желания”. (Там же, с. 372).
“Единственный принцип деспотизма это – презрение к человеку, обесчеловеченный человек, и этот принцип лучше многих других в том отношении, что он вместе с тем является и фактом. Деспот видит людей всегда униженными. Они тонут на его глазах, тонут ради него в тине обыденной жизни и, подобно лягушкам, постоянно появляются из неё вновь”. (Там же, с. 374).
(И сегодня мы наблюдаем это в Российской Федерации и в Республике Беларусь!)
“Принцип монархии вообще – презираемый, обесчеловеченный человек; и Монтескьё (французский философ-просветитель – С.Ш.) был совершенно неправ, когда объявил честь принципом монархии. Он старается выйти из затруднения, проводя различие между монархией, деспотией и тиранией; но всё это – обозначения одного и того же понятия, в лучшем случае они указывают на различия в правах при одном и том же принципе. Где монархический принцип имеет за собой большинство, там человек – в меньшинстве, а где монархический принцип не вызывает никаких сомнений, там и вовсе нет человека”. (Там же, с. 374-375).
“Наше же задача состоит в том, – пишет Маркс, – чтобы разоблачать старый мир, и совершать положительную работу для образования нового мира. Чем больше времени будет предоставлено ходом событий мыслящему человечеству, чтобы осознать своё положение, а человечеству страдающему, чтобы сплотиться, – тем совершеннее будет плод, который зреет в недрах настоящего”. (Там же, с. 378).
А вот выдержка из письма, датированного сентябрем 1843 года: “Но если конструирование будущего и провозглашение раз навсегда готовых решений для всех грядущих времен не есть наше дело, то тем определённее мы знаем, что нам нужно совершить в настоящем, – я говорю о беспощадной критике всего существующего, беспощадной в двух смыслах: эта критика не страшится собственных выводов и не отступает перед столкновением с властями предержащими.
Поэтому я не стою за то, чтобы мы водрузили какое-нибудь догматическое знамя. Наоборот, мы должны стараться помочь догматикам уяснить себе смысл их собственных положений. Так, догматической абстракцией является в особенности коммунизм, причём я имею в виду не какой-нибудь воображаемый и возможный коммунизм, а действительно существующий коммунизм, в той форме, как его проповедуют Кабе, Дезами, Вейтлинг и т. д. Этот коммунизм есть только особое выражение гуманистического принципа, не освободившееся ещё от влияния своей противоположности – частного бытия. Поэтому уничтожение частной собственности и этот коммунизм отнюдь не тождественны, и не случайно, а совершенно неизбежно рядом с коммунизмом появились другие социалистические учения, как, например, учения Фурье, Прудона и т.д., – потому что сам он представляет собой только особое, одностороннее осуществление социалистического принципа”. (Там же, с. 379).
* * *
И ещё одной статьёй К. Маркса, написанной им во время попыток сбросить с глаз пелену гегелевского идеализма, стала “К критике гегелевской философии права. Введение” (конец 1843-январь 1844 г.), которую Маркс начинает словами: “Для Германии критика религии по существу окончена, а критика религии – предпосылка всякой другой критики”. (Там же, с. 414).
“Религиозное убожество, – пишет К. Маркс, – есть в одно и то же время выражение действительного убожества и протест против этого действительного убожества. Религия – это вздох угнетённой твари, сердце бессердечного мира, подобно тому как она – дух бездушных порядков. Религия есть опиум народа.
Упразднение религии, как иллюзорного счастья народа, есть требование его действительного счастья. Требование отказа от иллюзий о своем положении есть требование отказа от такого положения, которое нуждается в иллюзиях. Критика религии есть, следовательно, в зародыше критика той юдоли плача, священным ореолом которой является религия….
Критика религии освобождает человека от иллюзий, чтобы он мыслил, действовал, строил свою действительность как освободившийся от иллюзий, как ставший разумным человек; чтобы он вращался вокруг себя самого и своего действительного солнца. Религия есть лишь иллюзорное солнце, движущееся вокруг человека до тех пор, пока он не начинает двигаться вокруг себя самого”. (Там же, с. 415).
И после сказанного об освобождении от религии, а значит и от иллюзий о существовании “потустороннего мира”, в качестве задачи истории К. Маркс ставит: “… утвердить правду посюстороннего мира. Ближайшая задача философии, находящейся на службе истории, состоит – после того как разоблачён священный образ человеческого самоотчуждения – в том, чтобы разоблачить самоотчуждение в его несвященных образах. Критика неба превращается, таким образом, в критику земли, критика религии – в критику права, критика теологии – в критику политики”. (Там же).
А далее, касаясь общественно-политических событий в Германии, К. Маркс констатирует, что здесь “ещё только собираются положить начало тому, чему во Франции и Англии собираются уже положить конец. Старые гнилые порядки, против которых теоретически восстают эти страны и которые они еще только терпят, как терпят цепи, приветствуются в Германии как восходящая заря прекрасного будущего, едва еще только отважившегося перейти от лукавой теории (намек на протекционистскую теорию Фридриха Листа) к самой беззастенчивой практике. В то время как во Франции и Англии проблема гласит: политическая экономия, или господство общества над богатством, в Германии она гласит: национальная экономия, или господство частной собственности над нацией. Во Франции и Англии, следовательно, речь идёт о том, чтобы уничтожить монополию, развившуюся до крайних своих пределов; в Германии же – о том, чтобы развить монополию до крайних её пределов. Там идёт речь о разрешении вопросов, здесь – лишь о коллизии. Это – достаточно показательный пример немецкой формы современных проблем, пример того, как наша история, подобно неумелому рекруту, повторяющему старые упражнения, считала до сих пор своей задачей лишь повторять избитые истории…
Подобно тому как древние народы переживали свою предысторию в воображении, в мифологии, так мы, немцы, переживаем нашу будущую историю в мыслях, в философии. Мы – философские современники нынешнего века, не будучи его историческими современниками. Немецкая философия – продолжение немецкой истории в идее”. (Там же, с. 419). (Не потому ли и марксизм, как будет показано, грешен тем же – идеализмом, а значит и утопизмом?).
“Критика немецкой философии государства и права, получившей в работах Гегеля свою самую последовательную, самую богатую и законченную формулировку, есть одновременно и критический анализ современного государства и связанной с ним действительности, и самое решительное отрицание всей доныне существующей формы немецкого политического и правового сознания, для которого самым значительным, универсальным, возведенным в науку выражением является именно сама спекулятивная философия права… Немцы размышляли в политике о том, что другие народы делали. Германия была их теоретической совестью. Абстрактность и высокомерие её мышления шли всегда параллельно с односторонностью и приниженностью её действительности”. (Там же, с.421).
В названной статье К. Маркс повествует уже о роли классов в развитии общества и, в частности, пролетариата. “Утопической мечтой для Германии, – пишет К. Маркс, – является не радикальная революция, не общечеловеческая эмансипация, а, скорее, частная, только политическая революция, – революция, оставляющая нетронутыми самые устои здания. На чём основана частная, только политическая революция? На том, что часть гражданского общества эмансипирует себя и достигает всеобщего господства, на том, что определенный класс, исходя из своего особого положения, предпринимает эмансипацию всего общества. Этот класс освобождает всё общество, но лишь в том случае, если предположить, что всё общество находится в положении этого класса, т. е. обладает, например, деньгами и образованием или может по желанию приобрести их”. (Там же, с. 425).
И далее К. Маркс поясняет: “Ни один класс гражданского общества не может сыграть эту роль, не возбудив на мгновение энтузиазм в себе и в массах. Это – тот момент, когда данный класс братается и сливается со всем обществом, когда его смешивают с обществом, воспринимают и признают в качестве его всеобщего представителя; тот момент, когда собственные притязания и права этого класса являются поистине правами и притязаниями самого общества, когда он действительно представляет собой социальный разум и социальное сердце. Лишь во имя всеобщих прав общества отдельный класс может притязать на всеобщее господство”. (Там же).
“Пролетариат зарождается в Германии в результате начинающего прокладывать себе путь промышленного развития…
Взвешивая разложение существующего миропорядка, пролетариат раскрывает лишь тайну своего собственного бытия, ибо он и есть фактическое разложение этого миропорядка. Требуя отрицания частной собственности, пролетариат лишь возводит в принцип общества то, что общество возвело в его принцип, что воплощено уже в нём, в пролетариате, помимо его содействия, как отрицательный результат общества. Пролетарий обладает по отношению к возникающему миру таким же правом, каким немецкий король обладает по отношению к уже возникшему миру, когда он называет народ своим народом, подобно тому как лошадь он называет своей лошадью. Объявляя народ своей частной собственностью, король выражает лишь тот факт, что частный собственник есть король.
Подобно тому как философия находит в пролетариате свое материальное оружие, так и пролетариат находит в философии свое духовное оружие, и как только молния мысли основательно ударит в эту нетронутую народную почву, свершится эмансипация немца в человека”. (Там же, с. 428).
“Германия не может совершить революцию, не начав революции с самого основания. Эмансипация немца есть эмансипация человека. Голова этой эмансипации – философия, её сердце – пролетариат. Философия не может быть воплощена в действительность без упразднения пролетариата, пролетариат не может упразднить себя, не воплотив философию в действительность”. (Там же, с. 429).
* * *
“Критические заметки к статье “Пруссака”.
“Король прусский и социальная реформа”
Статья Карла Маркса, напечатана в газете “Vorwarts” 7 и 10 августа 1844 года и направленная против Арнольда Руге, выступившего перед этим со статьёй “Король прусский и социальная реформа”, в которой, излагая содержание кабинетного указа короля Пруссии по поводу восстания силезских ткачей, произошедшего 4-6 июня 1844 года, а также мнение одной из французских газет об этом указе, Руге писал: “Король и немецкое общество не дошло до предчувствия предстоящей ему реформы; даже силезские и богемские восстания не пробудили этого чувства. Такой неполитической стране, как Германия, невозможно доказать, что частная нужда фабричных округов есть дело, касающееся всех, и тем более невозможно доказать ей, что нужда эта является злом всего цивилизованного мира. Это явление немцы рассматривают так, как если бы речь шла о каком-нибудь наводнении или голоде, имеющем местный характер. Поэтому король видит причину данного явления в нераспорядительности администрации или же в недостатке благотворительной деятельности. По этой причине – и потому ещё, что для усмирения слабых ткачей достаточно было небольшого отряда солдат, – разрушение фабрик и машин не могло внушить ни королю, ни органам власти никакого “страха”. Кабинетный указ не был продиктован и религиозным чувством: он – весьма трезвое выражение христианского искусства управления государством и той доктрины, которая считает, что никакие трудности не могут устоять перед единственно признаваемым ею лекарством – перед “добрым умонастроением христианских сердец”. Бедность и преступление – это два больших бедствия; кто может их исцелить? Государство и органы власти? Нет, это может сделать лишь единение всех христианских сердец”. (См. там же, с. 430-431).
В связи с данной публикацией “Пруссака” (А. Руге) К. Маркс напоминает, что французская газета считает источником указа короля стали его “страх и религиозное чувство” и даже высказывает “предчувствие великих реформ”.
Более того, К. Маркс напоминает и о том, что “при первом столкновении победили слабые ткачи. И только с помощью дополнительных войсковых подкреплений их смогли подавить”. И тут же спрашивает: “Разве восстание рабочей массы становится менее опасным оттого, что для его подавления не требуется целой армии?” А далее советует премудрому “Пруссаку” сравнить “восстание силезских ткачей с рабочими восстаниями в Англии”, для того, чтобы понять, что силезские ткачи были отнюдь не слабыми, как их считает “Пруссак”. (Там же).
“Но пусть “Пруссак” станет на правильную точку зрения, – пишет Карл Маркс, – он увидит тогда, что ни одно из французских и английских восстаний не имело столь теоретического и сознательного характера, как восстание силезских ткачей”. И в доказательство сказанному опять советует: “Прежде всего вспомнить песню ткачей, этот смелый клич борьбы, где нет даже упоминания об очаге, фабрике, округе, но где зато пролетариат сразу же с разительной определенностью, резко, без церемоний и властно заявляет во всеуслышание, что он противостоит частной собственности. Силезское восстание начинает как раз тем, чем французские и английские рабочие восстания кончают, – тем именно, что осознается сущность пролетариата. Самый ход восстания тоже носит черты этого превосходства. Уничтожаются не только машины, эти соперники рабочих, но и торговые книги, документы на право собственности. В то время как все другие движения были направлены прежде всего против хозяев промышленных предприятий, против видимого врага, это движение направлено вместе с тем и против банкиров, против скрытого врага. Наконец, ни одно английское рабочее восстание не велось с такой храбростью, обдуманностью и стойкостью”. (Там же, с. 443).
IV
Другим основоположником марксизма, как уже сказано, стал немецкий политический деятель, учёный-философ, социолог и предприниматель Фридрих Энгельс.
Ф. Энгельс родился 28 ноября 1820 года в городе Бармане в семье преуспевающего текстильного фабриканта Фридриха Энгельса, исповедующего протестантское течение “пиетизм”, характеризующееся приданием особой значимости личному благочестию.
В 13 Фридрих лет пошёл в городскую школу, затем учился в гимназии. Однако в 17 лет по настоянию отца оставил гимназию и стал работать продавцом в семейной торговой фирме. Правда, с августа 1838 года по апрель 1841 года он продолжил учёбу, но уже на торгового работника, одновременно подрабатывая корреспондентом одной из местных газет.
При этом отметим особо, что в это время, в марте 1839 года, в свои 18 лет, Ф. Энгельс уже пишет первую публицистическую статью “Письма из Вупперталя”; это в том возрасте, когда Карл Маркс ещё наслаждался своей молодостью и бредил о своём величии, мечтая стать чуть ли ни рядом с Творцом.
Так что в данном случае Владимир Ленин не погрешил перед истиной, взяв в качестве эпиграфа к статье “Фридрих Энгельс”, написанной в связи со смертью Энгельса в 1895 году, строки из стихотворения Н. Некрасова “Памяти Добролюбова”:
Какой светильник разума угас,
Какое сердце биться перестало!
(В. И. Ленин. ПСС, т. 2, М.: Политиздат, 1971, с. 5).
Кстати, гениальность Ф. Энгельса подтверждается и тем, что он был полиглотом: кроме родного, немецкого, он владел ещё восемью языками, в том числе русским, о котором писал: “Знание русского языка, – языка, который всемерно заслуживает изучения и сам по себе, как один из самых сильных и самых богатых из живых языков, и ради раскрываемой им литературы, – теперь уж не такая редкость, по крайней мере, среди немецких социал-демократов”. (См. К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. 18. М.: Госполитиздат, 1961, с. 526).
* * *
Итак, в “Письмах из Вупперталя” Фридрих Энгельс отмечает, что если в Германии почти повсюду наблюдалась, “свежая, здоровая народная жизнь”, то в Эльберфельде, находящемся в долине реки Вуппер, как казалось на первый взгляд, было “иначе”; каждый вечер по улицам слонялись “веселые гуляки”, горланили свои “самые пошлые непристойные песни”. Все кабаки были “переполнены, особенно в субботу и воскресенье, а вечером, к одиннадцати часам, когда их запирают, пьяные толпами вываливаются из кабаков и вытрезвляются большей частью в придорожной канаве”. (Там же, с. 455).
“Причины такого рода явлений совершенно ясны, – и Ф. Энгельс называет ту же причину, которую потом называл М. Горький, объясняя пьянство русских рабочих. – Прежде всего этому сильно способствует фабричный труд. Работа в низких помещениях, где люди вдыхают больше угольного чада и пыли, чем кислорода, – и в большинстве случаев, начиная уже с шестилетнего возраста, – прямо предназначена для того, чтобы лишить их всякой силы и жизнерадостности. Ткачи-одиночки сидят у себя дома с утра до ночи, согнувшись за станком, и иссушают свой спинной мозг у жаркой печи. Удел этих людей – мистицизм или пьянство”. (Там же, с. 455-456).
И так продолжая описывать положение тогдашних тамошних рабочих, молодой Ф. Энгельс дальше отмечает: “Среди низших классов господствует ужасная нищета, особенно среди фабричных рабочих в Вуппертале; сифилис и легочные болезни настолько распространены, что трудно этому поверить; в одном Эльберфельде из 2500 детей школьного возраста 1200 лишены возможности учиться и растут на фабриках – только для того, чтобы фабриканту не приходилось платить взрослому рабочему, которого они заменяют, вдвое против той заработной платы, какую он даёт малолетнему. Но у богатых фабрикантов эластичная совесть, и оттого, что зачахнет одним ребенком больше или меньше, душа пиетиста ещё не попадёт в ад, тем более если эта душа каждое воскресенье по два раза бывает в церкви”. (Там же, с. 456).
Уделил Ф. Энгельс достаточно много внимания и описанию названного религиозного течения – пиетизма, при этом подчеркивая, что “невозможно понять, как человек может уверовать в такие вещи, которые находятся в полнейшем противоречии с разумом и с библией”. (Там же, с. 461).
* * *
Начиная с сентября 1841 года, Ф. Энгельс проходил в Берлине годичную военную службу, посещая там в университете лекции по философии; тогда он сблизился и с младогегельянцами.
В июле 1942 года увидела свет его следующая статья “Александр Юнг. Лекции о современной литературе немцев”, в которой Ф. Энгельс высказывает, на наш взгляд, интересную мысль. “Во всяком движении, во всякой идейной борьбе, – пишет он, – существует известная категория путанных голов, которые чувствуют себя совсем хорошо только в мутной воде. До тех пор, пока самые принципы ещё не выкристаллизовались, таких субъектов терпят; пока каждый стремится только к ясности, нелегко распознать раз навсегда определяющуюся неясность этих субъектов. Но когда элементы обособляются, принцип противопоставляется принципу, тогда настаёт время распрощаться с этими никчемными людьми и окончательно с ними разделаться, ибо тогда их пустота обнаруживается ужасающим образом.
К такого рода людям принадлежит и г-н Александр Юнг”. (Там же, с. 473).
При этом поясним: А. Юнг – немецкий писатель, на которого значительное влияние оказывал немецкий философ, один из представителей идеализма Шеллинг. Сам Юнг примыкал к группе “Молодая Германия”, нелегально занимавшейся распространением революционных идей.
“Г-н Юнг, – заключает Ф. Энгельс свои рассуждения о названном писателе, – несомненно, самый бесхарактерный, самый бессильный, самый путаный писатель Германии”. (Там же, с. 486).
В этом же 1842 году Ф. Энгельсом была написана ещё одна статья “Фридрих-Вильгельм IV, король прусский”, правда, напечатана она была уже в 1843 году. В ней Ф. Энгельс пишет: “Среди европейских государей, личность которых обращает на себя внимание и за пределами их стран, особенно интересны четверо: Николай российский – той прямотой и беззастенчивой откровенностью, с которой он стремится к деспотизму; Луи-Филипп, разыгрывающий Макиавелли нашего времени; Виктория английская – законченный образчик конституционной королевы, и Фридрих-Вильгельм IV, воззрения которого, так ясно и определенно выявившиеся за два года его правления, должны быть здесь подвергнуты более подробному рассмотрению”. (Там же, с. 487).
“В последние годы жизни прежнего короля (Фридриха-Вильгельма III – ред.) реакция в государственном управлении начала объединяться с реакцией церковной. Развивая до конца свою противоположность абсолютной свободе, ортодоксальное государство, как и ортодоксальная церковь оказались вынужденными вернуться к своим исходным положениям и восстановить христианский принцип со всеми его выводами”. (Там же, с. 487-488).
“Фридрих-Вильгельм IV – всецело продукт своего времени…
Государство, которое стремится утвердить Фридрих-Вильгельм IV, есть, по собственному его выражению, христианское государство. Форма, в которой выступает христианство, когда оно стремится придать себе научный вид, есть теология… Этой теологии соответствует в области государственной жизни современная система правления в Пруссии”. (Там же, с. 488).
“Прежде всего, чтобы осуществить христианское государство, он должен пропитать христианскими идеями рационалистическое, бюрократическое государство, ставшее почти языческим, поднять культ, всячески поощрять его соблюдение. Это он не преминул сделать. Сюда относятся мероприятия, предпринятые с целью усилить посещение церкви всеми вообще и чиновниками в особенности, более строгое соблюдение воскресного дня, проектируемый более суровый закон о разводе, начатая уже отчасти чистка богословских факультетов, предпочтение, оказываемое на экзаменах по богословию сильной вере при слабых познаниях, замещение многих официальных должностей преимущественно верующими людьми и много других общеизвестных мер… Но это только первые, самые непосредственные мероприятия. На этом система христианского государства не может остановиться. Следующий шаг – это отделение церкви от государства, шаг, выходящий за пределы протестантского государства. В последнем король есть summus episcopus (верховный епископ – ред.) и соединяет в своем лице высшую церковную и государственную власть; конечной целью этой государственной формы является слияние государства и церкви, как оно выражено у Гегеля… теперь государь сосредоточивает в своем лице всю власть, земную и небесную, и, как земной бог, представляет собой завершение религиозного государства”. (Там же, с. 489).
(Кстати, как это напоминает современные Беларусь и Россию, опущенных господствующими в них лукашизмом и путинщиной в средневековье!)
* * *
В ноябре 1842 года, будучи в Кёльне, Энгельс зашёл в редакцию “Рейнской газеты” и там впервые встретил Карла Маркса; однако принят был прохладно, так как к этому времени у К. Маркса уже возникли с младогегельянцами разногласия, и он знал о приверженности гостя к этому течению.
Далее Ф. Энгельс отправляется в Манчестер, чтобы закончить свое коммерческое образование, из-за чего пробыл там почти два года, так что смог познакомиться и с бытом рабочих. И уже 20 декабря 1842 года пишет небольшую статью “Положение рабочего класса в Англии”, в которой отмечает: “Положение рабочего класса в Англии становится с каждым днём всё более критическим”, в то же время признаёт: “Правда, в настоящий момент оно кажется не так уж плохим: в хлопчатобумажных округах большая часть людей занята работой, в Манчестере на 10 рабочих приходится, может быть, один незанятый, в Болтоне и Бирмингеме, вероятно, установилось то же соотношение, а когда английский рабочий занят, он доволен. И он может быть доволен, по крайней мере рабочий хлопчатобумажной промышленности, если он сравнит свою участь с судьбой своих товарищей в Германии и Франции. Там рабочий зарабатывает ровно столько, чтобы кое-как перебиваться, питаясь хлебом и картошкой; он счастлив, если один раз в неделю купит мясо. Здесь же он каждый день ест говядину и получает за свои деньги лучшее жаркое, чем богач в Германии. Два раза в день он пьёт чай, и у него всегда ещё остаётся достаточно денег на то, чтобы за обедом выпить стакан портера, а вечером – грота. Так живёт большинство рабочих Манчестера при ежедневной двенадцатичасовой работе. Но надолго ли это! При малейших колебаниях в торговле тысячи рабочих остаются без хлеба; их скромные сбережения быстро исчезают, и тогда им грозит голодная смерть. А такой кризис должен снова наступить через несколько лет”. (Там же, с. 507).
* * *
Из написанных Фридрихом Энгельсом статей в 1843 году представляет особый интерес статья под названием “Успехи движения за социальное преобразование на континенте”, которая положила начало сотрудничеству Ф. Энгельса с еженедельником английских социалистов-оуэнистов “Новый нравственный мир и Газета разумного общества”, продолжающемуся до мая 1845 года.
Дело в том, что в названной статье не только описывается сложившаяся к тому времени политическая обстановка в трёх ведущих европейских странах – Англии, Франции и Германии, но и ярко высвечивается наивность молодого Ф. Энгельса, верившего в коммунизм, как в реальное будущее всех стран.
“При встречах с английскими социалистами, – пишет Ф. Энгельс, – меня всегда несколько удивляло, как мало большинство из них знакомо с социальным движением, разворачивающимся в различных странах континента. Между тем во Франции насчитывается свыше полумиллиона коммунистов, не считая фурьеристов и других менее радикальных сторонников социального преобразования; в Швейцарии повсюду имеются коммунистические союзы, посылающие своих эмиссаров в Италию, Германию и даже Венгрию; немецкая философия тоже, после продолжительных и мучительных блужданий, пришла, наконец, к коммунизму.
Так три крупные цивилизованные европейские страны – Англия, Франция и Германия – пришли к заключению, что радикальная революция в общественном устройстве, имеющая своей основой коллективную собственность, стала теперь настоятельной и неотвратимой необходимостью. Этот вывод тем более примечателен, что каждая из упомянутых наций пришла к нему независимо от остальных. Факт этот неопровержимо доказывает, что коммунизм – не следствие особого положения английской или какой-либо другой нации, а необходимый вывод, неизбежно вытекающий из предпосылок, заложенных в общих условиях современной цивилизации”. (Там же, с. 525).
“Англичане пришли к нему практическим путём, вследствие быстрого роста нищеты, деморализации и пауперизма в их собственной стране; французы – политическим путем, отправляясь от требования политической свободы и равенства, но, убедившись, что этого недостаточно, они присоединили к своим политическим требованиям требования социальной свободы и социального равенства; немцы же стали коммунистами философским путем, путем размышлений над основными принципами. При таком происхождении социализма в этих трёх странах не может не быть разногласий по второстепенным вопросам.Однако… эти разногласия очень незначительны и … они отнюдь не исключают самых сердечных отношений между сторонниками социального преобразования в разных странах”. (Там же, с. 525-526).
“Со времени революции Франция – по преимуществу политическая страна Европы. Ни одно усовершенствование, ни одна доктрина не могут приобрести во Франции национального значения, если они не облечены в какую-либо политическую форму. По-видимому, французской нации, на современной стадии истории человечества, выпало на долю пройти через все формы политического развития и, начав с чистой политики, прийти туда, где все нации, все различные пути должны сойтись – к коммунизму”. (Там же, с. 526).
Не можем мы согласиться с воззрениями Энгельса тех лет и на “демократию”. “Французская революция, – констатирует он, – положила начало демократии в Европе”. И это правильно, но: “Демократия, в конечном счёте, – пишет Энгельс, – как и всякая другая форма правления, есть, на мой взгляд, противоречие в себе самой, ложь, не что иное, как лицемерие (или, как говорим мы, немцы, теология). Политическая свобода есть мнимая свобода, худший вид рабства; она лишь видимость свободы и поэтому в действительности – рабство. То же и с политическим равенством; поэтому демократия, как и всякая другая форма правления, должна в конечном итоге распасться: лицемерие не может быть долговечным, скрытое в нем противоречие неизбежно выступит наружу; либо настоящее рабство, то есть неприкрытый деспотизм, либо действительная свобода и действительное равенство, то есть коммунизм”. (Там же, с. 526-527).
А вот мнение о демократии Уинстона Черчилля, высказанное им в речи на совместном заседании обеих палат Конгресса США 26 декабря 1941 года и разделяемое нами: “Я – дитя нашего парламентаризма. В отчем доме всегда воспитывали уважение к демократии”. (Уинстон Черчилль. Мускулы мира. М.: “ЭКСМО-Пресс”, 2002, с. 515).
При этом в своей так называемой Фултонской речи (США) 5 марта 1946 года У. Черчилль разъяснил и сущность демократии: “… во-первых, граждане любой страны имеют право избирать правительство своей страны и изменять характер или форму правления, при которой они живут, путем свободных, беспрепятственных выборов, проводимых через посредство тайного голосования, и право это должно обеспечиваться конституционными нормами этой страны; во-вторых, в любой стране должна господствовать свобода слова и мысли и, в-третьих, суды должны быть независимы от исполнительной власти и свободны от влияния каких-либо партий, а отправляемое ими правосудие должно быть основано на законах, одобряемых широкими слоями населения данной страны или освященных временем и традициями этой страны. В этом заключаются основополагающие принципы демократических свобод, о которых должны помнить в каждом доме и в каждой семье”. (Там же, с 471-472).
А выступая 11 ноября 1947 года в Палате общин (Англия) У. Черчилль подчеркнул: “Многие формы правления испытывались и ещё будут испытаны в этом мире грехов и страданий. Никто не утверждает, что демократия совершенна или всеведуща. На самом деле можно сказать, что она худшая форма правления, если не считать всех остальных, что были испытаны с течением времени”. (См. интернет).
V
28 августа 1844 года Ф. Энгельс опять встретился с К. Марксом, причём на сей раз они поняли совпадение своих политических взглядов и подружились; причём, как мы попытались показать, были уже более или менее теоретически подготовленными, чтобы заняться настоящей политикой, в отличие от многих сегодняшних политиков, прочитавших только несколько художественных книг, да и то предназначенных для детей.
Так что к этому времени вновь проявился результат изучения Ф. Энгельсом политической экономии – в виде написанной им в конце 1843 – январе 1844 года статьи, при этом на сей раз уже относительно большой, – “Наброски к критике политической экономии”, в которой он впервые с точки зрения социализма рассматривает сущность экономики капитализма и основные категории буржуазной политической экономии. И хотя К. Маркс назвал эту работу Энгельса гениальной, однако она, как замечает редакция, готовящая их труды к изданию, “не вполне свободна от влияния этического, “философского” коммунизма. Энгельс в ряде мест критикует буржуазное общество, ещё исходя из абстрактных принципов общечеловеческой нравственности и гуманности”. (К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. 1, с. 665).
А в сентябре 1844-марте 1845 года была написана книга “Положение рабочего класса в Англии”, правда, в 1892 году Ф. Энгельс предупреждал читателей, что и её “нельзя рассматривать как произведение зрелого марксиста”. (См. К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. 2. М.: Госполитиздат, 1955, с. 612).
Книга начинается обращением “К рабочему классу Великобритании”, в котором Ф. Энгельс пишет: “Рабочие! Вам я посвящаю труд, в котором я попытался нарисовать перед своими немецкими соотечественниками верную картину вашего положения, ваших страданий и борьбы, ваших чаяний и стремлений. Я достаточно долго жил среди вас, чтобы ознакомиться с вашим положением. Я исследовал его с самым серьезным вниманием, изучал различные официальные и неофициальные документы, поскольку мне удавалось раздобыть их, но всё это меня не удовлетворило. Я искал большего, чем одно абстрактное знание предмета, я хотел видеть вас в ваших жилищах, наблюдать вашу повседневную жизнь, беседовать с вами о вашем положении и ваших нуждах, быть свидетелем вашей борьбы против социальной и политической власти ваших угнетателей”. (Там же, с. 235).
(К сожалению, у первой скрипки данного дуэта – Маркса – такого желания не замечалось.)
“Имея в то время широкую возможность наблюдать вашего противника, буржуазию, – продолжал исповедоваться Ф. Энгельс перед английскими рабочими, – я очень скоро убедился в том, что вы правы, вполне правы, если не ожидаете от ней никакой поддержки. Её интересы диаметрально противоположны вашим, хотя она постоянно пытается доказать обратное и уверять вас в самом сердечном сочувствии в вашей судьбе. Её дела опровергают её слова. Я собрал, надеюсь, более чем достаточные доказательства того, что буржуазия – что бы она ни утверждала на словах – в действительности не имеет иной цели, как обогащаться за счёт вашего труда, пока может торговать его продуктом, чтобы затем обречь вас на голодную смерть, как только для неё исчезнет возможность извлекать прибыль из этой скрытой торговли человеком”. (Там же, с, 236).
И в конце Обращения призыв к английским рабочим: “Идите же вперед, как шли до сих пор! Много ещё надо преодолеть; будьте тверды, будьте бесстрашны, – успех ваш обеспечен, и ни один шаг, сделанный вами в этом движении вперёд, не будет потерян для вашего общего дела – дела всего человечества!” (Там же, с. 237).
“Положение рабочего класса, – пишет Ф. Энгельс в Предисловии к данной книге, – является действительной основой и исходным пунктом всех социальных движений современности, потому что оно представляет собой наиболее острое и обнаженное проявление наших современных социальных бедствий”. (Там же, с. 238).
“В течение 21 месяца, – констатирует Ф. Энгельс, – я имел возможность непосредственно, по личным наблюдениям и в личном общении, изучить английский пролетариат, его стремления, его страдания и радости, одновременно дополнял свои наблюдения сведениями из необходимых достоверных источников. В настоящей книге изложено то, что я видел, слышал и читал”. (Там же, с. 238-239).
“Изображение той классической формы, которую приняли условия существования пролетариата в британском королевстве, имеет – в особенности для Германии и именно в настоящий момент – чрезвычайно большое значение. Немецкий социализм и коммунизм более чем всякий другой исходили из теоретических предпосылок: мы, немецкие теоретики, еще слишком мало знали действительный мир, – признаётся Ф. Энгельс, – чтобы действительные отношения могли непосредственно пробудить в нас стремление к преобразованию этой “дурной действительности”…
Действительные условия жизни пролетариата так мало известны у нас, что даже благонамеренные “союзы для улучшения положения трудящихся классов”, в которых наша буржуазия в настоящее время так нещадно извращает социальный вопрос, постоянно исходят из самых смешных и самых пошлых суждений о положении рабочих. В этом вопросе нам, немцам, больше чем кому-либо, недостает знания фактов. И если условия существования пролетариата в Германии не получили еще такого классического выражения, как в Англии, то всё же в основе у нас – тот же социальный строй, и рано или поздно его проявления должны достигнуть той же степени остроты, что и по ту сторону Северного моря, если только к тому времени разум нации не примет таких мер, которые заложат новый базис для всей социальной системы. Те же коренные причины, которые привели в Англии к нищете и угнетению пролетариата, существуют и в Германии, и они должны с течением времени привести к тем же результатам. Между тем, выявление английских бедствий даст нам толчок к выявлению наших немецких бедствий, даст также и масштаб для определения их размеров и той вскрытой волнениями в Силезии и Богемии опасности, которая с этой стороны непосредственно угрожает спокойствию Германии”. (Там же, с. 239-240).
Оканчивается книга предсказанием скорой революции в Англии. “Революция неизбежна: уже слишком поздно предлагать мирный выход из создавшегося положения”, – пишет Энгельс и вместе с тем делает оговорку. – “Революция может принять более мягкие формы… Это будет зависеть не только от развития буржуазии, сколько от развития пролетариата. Чем больше пролетариат проникнется социалистическими и коммунистическими идеями, тем менее кровавой, мстительной и жестокой будет революция”. (Там же, с. 516).
Дело в том, как полагал тогда молодой Ф. Энгельс, “по принципу своему коммунизм стоит выше вражды между буржуазией и пролетариатом; он признает лишь её историческое значение для настоящего, но отрицает её необходимость в будущем; он именно ставит себе целью устранить эту вражду. Пока эта вражда существует, коммунизм рассматривает ожесточение пролетариата против своих поработителей как необходимость, как наиболее важный рычаг начинающего рабочего движения; но коммунизм идет дальше этого ожесточения, ибо он является делом не одних только рабочих, а всего человечества”. (Там же).
* * *
Однако время шло… Менялся капитализм и менялись взгляды людей на него. А что касается Фридриха Энгельса, то на его мировоззрение действовал еще и возраст, а также приобретение новых знаний и жизненного опыта; при этом, в отличие от К. Маркса с его диктаторскими замашками, он обладал таким великолепным качеством как самокритичность. Поэтому в 1892 году, возвращаясь к книге “Положение рабочего класса в Англии”, в “Предисловии к американскому изданию” он писал: “Книга, английский перевод которой выходит теперь вновь, впервые была издана в Германии в 1845 году. Автор был тогда молод, ему было двадцать четыре года, и на его произведении лежит печать его молодости с её хорошими и плохими чертами, но ни тех, ни других ему нечего стыдиться”. (К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. 22. М.: Госполитиздат, 1962, с. 272).
И далее Ф. Энгельс поясняет: “Вряд ли необходимо отмечать, что общая теоретическая точка зрения настоящей книги в философском, экономическом и политическом отношениях не вполне совпадает с моей теперешней точкой зрения. В 1844 г. ещё не существовало современного международного социализма, который с тех пор, прежде всего и почти исключительно благодаря усилиям Маркса, полностью развился в науку. Моя книга представляет собой только одну из фаз его эмбрионального развития. И подобно тому как человеческий зародыш на самых ранних ступенях своего развития воспроизводит жаберные дуги наших предков – рыб, так и в этой книге повсюду заметны следы происхождения современного социализма от одного из его предков – немецкой философии. Так, в книге придается особое значение тому тезису, что коммунизм является не только партийной доктриной рабочего класса, но теорией, стремящейся к освобождению всего общества, включая и класс капиталистов, от тесных рамок современных отношений. В абстрактном смысле это утверждение верно, но на практике оно абсолютно бесполезно и иногда даже хуже того. Поскольку имущие классы не только сами не испытывают никакой потребности к освобождению, но и противятся всеми силами самоосвобождению рабочего класса, постольку социальная революция должна быть подготовлена и осуществлена одним рабочим классом”. (Там же, с. 276-277).
“Цикл больших промышленных кризисов исчислялся в моей книге пятью годами. Такой вывод о его продолжительности вытекал, по-видимому, из хода событий с 1825 до 1842 года. Но история промышленности с 1843 до 1868 г. показала, что в действительности этот период продолжается десять лет, что промежуточные потрясения носили второстепенный характер и стали всё более и более исчезать. С 1868 г. положение вещей опять изменилось…
Я умышленно не вычеркнул из текста, – пишет Ф. Энгельс, напомним, в 1892 году, – многие предсказания, в том числе предсказание близости социальной революции в Англии, на которое я отважился под влиянием своей юношеской горячности”. (Там же, с. 277).
1 марта 1885 года в статье “Англия в 1845 и 1885 годах” Ф. Энгельс писал: “Сорок лет тому назад Англия стояла перед кризисом, который, по всей видимости, мог быть разрешён только насилием. Гигантское и быстрое развитие промышленности далеко опередило расширение внешних рынков и рост спроса. Каждые десять лет ход производства насильственно прерывался общим торговым кризисом, за которым после долгого периода хронического застоя следовали немногие годы процветания, всякий раз кончавшиеся лихорадочным перепроизводством и, в заключение, новым крахом. Класс капиталистов громко требовал свободной торговли хлебом и грозил добиться этого путём отправки голодающих жителей городов обратно в те сельские районы, откуда они пришли… Рабочие массы городов требовали для себя участия в политической власти…
Французская революция 1848 г. спасла английскую буржуазию. Социалистические лозунги победоносных французских рабочих напугали английскую мелкую буржуазию и внесли дезорганизацию в движение английского рабочего класса, протекающее в более узких рамках, но имевшее в большей степени непосредственно практический характер. Как раз в этот момент, когда чартистское движение должно было развернуться в полную силу, оно оказалось надломленным изнутри еще до того, как наступило внешнее поражение 10 апреля 1848 года. Деятельность рабочего класса была отодвинута на задний план. Класс капиталистов одержал победу по всей линии”, (Там же, с. 278).
“Парламентская реформа 1831 г. (направленная против политической монополии земельной и финансовой аристократии и открывшая доступ в парламент представителям промышленной буржуазии – С. Ш.) была победой всего класса капиталистов не только над крупным землевладением, но и над теми группами капиталистов, интересы которых были более или менее тесно связаны с интересами землевладения, то есть банкиров, биржевиков, рантье т. д. Свобода торговли означала преобразование всей внутренней и внешней торговой и финансовой политики Англии в соответствии с интересами промышленных капиталистов, класса, который теперь представлял нацию. И этот класс энергично принялся за дело”. (Там же, с. 278-279).
“Промышленные капиталисты приступили к осуществлению этой своей великой цели с тем крепким здравым смыслом и с тем презрением к традиционным принципам, которыми они всегда отличались от своих более ограниченных континентальных конкурентов. Чартизм умирал. Вновь начавшийся период процветания промышленности, естественный после того как крах 1847 г. был вполне изжит, приписывался исключительно влиянию свободы торговли. Вследствие этих двух причин английский рабочий класс оказался политически в хвосте “великой либеральной партии” – партии, которой руководили фабриканты. Это раз достигнутое выгодное положение надо было увековечить. А оппозиция чартистов не против свободы торговли как таковой, а против превращения свободы торговли в единственный жизненный вопрос нации, показала фабрикантам и с каждым днём показывает им всё более, что без помощи рабочего класса буржуазии никогда не удастся добиться полного социального и политического господства над нацией. Так постепенно изменились взаимоотношения обоих классов. Фабричные законы, бывшие некогда жупелом для всех фабрикантов, теперь не только соблюдались ими добровольно, но даже были в большей или меньшей степени распространены почти на все отрасли промышленности.
Тредюнионы, которые недавно еще считались исчадием ада, теперь стали пользоваться вниманием и покровительством фабрикантов как совершенно законные учреждения и как полезное средство для распространения здравых экономических воззрений. Даже стачки, которые до 1848 г. рассматривались как нечто самое гнусное, были теперь также признаны подчас весьма полезными, в особенности когда господа фабриканты в подходящий момент сами их вызывали. Из законов, которыми рабочий лишался равенства в правах со своим работодателем, были упразднены по крайней мере самые возмутительные, а некогда столь страшная “Народная хартия” стала по существу политической программой тех самых фабрикантов, которые до последнего времени выступали против неё. “Отмена имущественного ценза” и “тайное голосование” были проведены законодательным путем. Парламентские реформы 1867 и 1884 гг. (значительно увеличившие число избирателей – С. Ш.) сильно приближаются уже к “всеобщему избирательному праву” по крайней мере в том виде, в каком оно существует теперь в Германии; новый проект закона о перераспределении мест в избирательных округах, обсуждаемый сейчас в парламенте, создает “равные избирательные округа”, во всяком случае в общем не менее равные, чем во Франции или Германии. Уже намечаются как несомненные в ближайшем будущем “вознаграждение депутатам” и сокращение срока мандатов, хотя, правда, до “ежегодно переизбираемого парламента” дело еще не дошло; и при всём том находятся люди, которые говорят, что чартизм мёртв”. (Там же, с. 279-280).
Так со временем менялся капитализм, что замечал Ф. Энгельс, правда, публично не отказываясь при этом от коммунистических взглядов, что сделал, как будет показано, Эдуард Бернштейн.
* * *
А в те 1840-е годы молодость, а вместе с ней недостаточность жизненного опыта и всё еще недостаточная теоретическая подготовка, брали свое; поэтому наивными надеждами пропитаны и статьи Ф. Энгельса, посылаемые им в конце 1844-начале 1845 года в еженедельную газету социалистов-утопистов “Новый нравственный мир”, основанную в 1834 году, напомним, английским социалистом-утопистом Робертом Оуэном.
Кстати, о наивности надежд тогда ещё молодого Энгельса говорит само название статей – “Быстрые успехи коммунизма в Германии”.
Так, в первой статье Ф. Энгельс писал: “Посылаю вам небольшую заметку для вашей газеты, полагая, что ваши соотечественники с удовольствием услышат об успехах нашего общего дела по эту сторону пролива. Вместе с тем я ряд случаю показать, насколько германский народ, по своему обыкновению отстававший от других и в обсуждении вопроса о социальном преобразовании, старается наверстать потерянное время. Просто чудеса, с какой быстротой распространяется социализм в нашей стране. Два года тому назад здесь вообще было только два человека, интересовавшихся социальными вопросами; год тому назад вышло в свет первое социалистическое издание. (Речь идёт об издании К. Марксом и А. Руге “Deutsch-Französische Jahrbucher” – ред.). Правда, несколько сот немцев-коммунистов находились за границей, но это были рабочие, которые пользовались слабым влиянием и не имели возможности распространять свои издания в “высших классах”. Кроме того, препятствия, которые социализм встретил на своём пути, огромны: цензура над печатью, отсутствие свободы собраний и свободы союзов, деспотические законы и тайное судопроизводство с судьями на жаловании, карающими всякого, кто осмелится каким бы то ни было путём будить народную мысль”. (К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. 2. М.: Госполитиздат, 1955, с. 518).
И далее в названной статье Ф. Энгельс с удовлетворением констатирует: “Вместо двух человек, писавших о социализме для публики, отнюдь не знакомой с этим вопросом и не интересующейся им, у нас есть теперь десятки одаренных писателей, которые проповедуют новое учение тысячам, жадно ловящим всё, что связано с этим предметом; имеется несколько газет, социализм которых настолько радикален, насколько это возможно в условиях цензуры”. (Там же, с. 518-519).
“Самые ярые наши противники, – читаем мы следующие восторженные строки всё в той же статье Ф. Энгельса, – не имеют мужества открыто выступить против нас. Даже правительства вынуждены благосклонно относиться ко всем движениям, имеющим социалистическую тенденцию, если они протекают в легальной форме. Повсюду возникают общества для улучшения положения трудящихся, а также для содействия их самообразованию, и кое-кто из высших чиновников прусского правительства принял в этих обществах деятельное участие. Одним словом, социализм стал злобой дня в Германии, и в течении года выросла значительная партия сторонников социализма, которая уже сейчас внушает уважение всем политическим партиям и перед которой особенно заискивают здешние либералы”. (Там же, с. 519).
Однако, о том, что Энгельсу больше хотелось видеть “быстрые успехи коммунизма в Германии”, чем это было в действительности, говорит и тот факт, о котором он сам пишет: “До сих пор нашу силу составлял средний класс, – факт, который, может быть, удивит английского читателя, если он не знает, что этот класс в Германии значительно менее своекорыстен, пристрастен и туп, чем в Англии, по той простой причине, что он менее богат”. Однако, дескать, “мы надеемся в скором времени найти опору в рабочем классе, который всегда и повсюду должен являться силой и оплотом социалистической партии и который уже пробужден от своего летаргического сна нуждой, угнетением и безработицей, а также волнениями в промышленных округах Силезии и Богемии”. (Там же).
О наивных ожиданиях быстрых успехов коммунизма в Германии свидетельствует и другая статья, в которой Ф. Энгельс, наряду с сообщением, что “дело коммунизма продолжало развиваться так же быстро” и что “во всех городах Пруссии проведено множество публичных собраний для создания союзов, имеющих целью противодействие росту пауперизма, невежества и преступности в широких массах населения”, пишет и о том, что “правительство, сначала поощряющее эти собрания, стало препятствовать их проведению, как только в них проявился слишком независимый дух”, хотя, мол, “тем не менее, они привлекли общественное внимание к социальному вопросу и сделали очень много для распространения наших принципов”. (Там же, с. 523).
И в третьей статье Ф. Энгельс пишет: “С удовольствием могу вам сообщить, что мы делаем такие же быстрые и решительные успехи, как и тогда, когда я отправил вам свое последнее сообщение. С тех пор как я вам писал в последний раз, прусское правительство сочло опасным оказывать дальше поддержку “Союзам для улучшения положения трудящихся классов”. Оно обнаружило, что эти союзы заражаются чем-то вроде коммунизма, и поэтому оно сделало всё, что было в его власти, чтобы упразднить их или по крайней мере помешать их успеху. С другой стороны, большинство членов этих обществ, принадлежа к буржуазии, становились в тупик, когда речь заходила о тех шагах, которые они могли бы предпринять для улучшения положения трудящихся. Никчемность всех предложенных ими мер, – сберегательные кассы, премии и поощрения лучшим рабочим и тому подобное, – немедленно доказывалось коммунистами, которые подвергали эти меры публичному осмеянию. Таким образом попытка буржуазии обмануть рабочий класс посредством лицемерия и ложной филантропии оказалась совершенно бесплодной, тогда как для нас она создала возможности, довольно редкие в стране с патриархальным полицейским строем; в итоге хлопоты достались на долю правительства и капиталистов, а пользу из всего этого извлекли мы”. (Там же, с. 526).
Но одновременно с этим Ф. Энгельс вынужден признать: “Вследствие жалких политических порядков в Германии и произвола в действиях её патриархальных правительств едва ли возможно установить между коммунистами различных местностей какую-либо связь кроме литературной. Периодические издания, главным образом “Рейнский ежегодник”, служат центром для тех, кто отстаивает коммунизм в печати. Кое-какая связь поддерживается также через приезжих; вот и всё”. (Там же, с. 530).
* * *
В феврале 1845 года Фридрих Энгельс произнёс в Эльберфельде две речи; при этом в первой из них, произнесенной 8 февраля, он попытался показать разницу между существовавшим в то время капиталистическим и воображаемым им коммунистическим обществами.
“В нашем современном обществе, – сказал Ф. Энгельс, – каждый работает на свой страх и риск, каждый стремится к своему собственному обогащению и ему совершенно нет дела до того, чем занимаются другие. О разумной организации, о распределении работ нет и речи; наоборот, каждый старается опередить другого, старается использовать для своей частной выгоды благоприятный случай и не имеет ни времени, ни охоты подумать о том, что его собственные интересы в сущности ведь совпадают с интересами всех остальных людей. Отдельный капиталист ведет борьбу со всеми остальными капиталистами, отдельный рабочий – со всеми остальными рабочими; все капиталисты ведут борьбу против всех рабочих, а масса рабочих опять-таки неизбежно должна бороться против массы капиталистов. В этой войне всех против всех, в этом всеобщем беспорядке и всеобщей эксплуатации и заключается сущность современного буржуазного общества”. (Там же, с. 532).
А “в коммунистическом обществе, где интересы отдельных людей не противоположны друг другу, а объединены, конкуренция исчезает. О разорении отдельных классов, о классах вообще, подобных тем, какими в настоящее время являются богатые и бедные, разумеется, не будет и речи. При производстве и распределении необходимых жизненных благ отпадет частное присвоение, стремление каждого отдельного лица обогатиться на собственный страх и риск, и точно так же отпадут сами собой и торговые кризисы. В коммунистическом обществе легко будет учитывать как производство, так и потребление, так как известно, сколько необходимо в среднем каждому в отдельности, то очень просто вычислить, сколько потребуется определенному числу лиц, а так как производство уже не будет тогда находиться в руках отдельных частных предпринимателей, то нетрудно будет регулировать производство соответственно потребностям”. (Там же, с. 535).
Во второй речи, 15 февраля 1845 года, Ф. Энгельс предложил посмотреть на существовавшее тогда в Германии социальное положение; и тут же отметил, что “у нас много нищеты, это знают все”, после чего привёл примеры, подтверждающие сказанное. А далее сказал, что в будущем “пролетариат будет не только существовать, но и непрерывно расти численно и становиться всё более грозной силой в современном обществе, пока мы не перестанем производить каждый сам по себе, противопоставляя себя всем остальным. Но настанет пора, когда пролетариат достигнет такой степени силы и сознательности, что не пожелает больше нести бремя всего социального здания, которое постоянно давит на его плечи, когда он потребует более справедливого распределения социальных тягот и прав; и тогда – если человеческая природа до тех пор не изменится – социальная революция станет неизбежной”. (Там же, с. 547).
VI
А тем временем Карл Маркс и Фридрих Энгельс всё больше отходили от идеализма и приходили к материализму и от революционного демократизма – к воображаемому коммунизму, в то же время братья Бауэры и их последователи отходили от “радикализма 1842 г.” и скатывались “к самому пошлому, вульгарному субъективному идеализму”; на что К. Маркс и Ф. Энгельс отреагировали написанным ими в конце 1844 года первым совместным произведением “Святое семейство, или Критика критической критики. Против Бруно Бауэра и компании”, посвященным защите своих новых, материалистических и коммунистических, воззрений и разоблачению реакционных, как они стали считать, идей бывших своих компаньонов по младогегельянству. При этом заметим: “Святое семейство” – это шуточное название братьев Бауэров и их последователей, данное К. Марксом.
Итак, в Предисловии к названному произведению Ф. Энгельс и К. Маркс пишут: “У реального гуманизма нет в Германии более опасного врага, чем спиритуализм (религиозно-философское течение, в основе которого – вера в существование загробной жизни и возможность общаться с духами умерших – С. Ш.), или спекулятивный идеализм, который на место действительного человека ставит “самосознание”, или “дух”, и вместе с евангелистом учит: “Дух животворящ, плоть же немощна”. Само собой разумеется, что этот бесплотный дух только в своём воображении обладает духовными, умственными силами. То в бауэровской критике, против чего мы ведём борьбу, есть именно карикатурно воспроизводящая себя спекуляция. Мы видим в ней самое законченное выражение христианско-германского принципа, делающего свою последнюю попытку – утвердить себя посредством превращения самой “критики” в новую трансцендентную силу”. (Там же, с. 7).
Но поскольку нас интересует больше политическая сторона дела, то отметим, что в самом произведении К. Маркс пишет: “Пролетариат и богатство – это противоположности. Как таковые, они образуют некоторое единое целое. Они оба порождены миром частной собственности. Весь вопрос в том, какое определённое положение каждый из этих двух элементов занимает внутри противоположности. Недостаточно объявить их двумя сторонами единого целого.
Частная собственность, – утверждает Маркс (и, как это будет показано, – ошибочно! – С.Ш.), – как частная собственность, как богатство, вынуждена сохранять свое собственное существование, а тем самым и существование своей противоположности – пролетариата. Это – положительная сторона антагонизма, удовлетворенная в себе самой частная собственность.
Напротив, пролетариат как пролетариат вынужден упразднить самого себя, а тем самым и обусловливающую его противоположность – частную собственность, – делающую его пролетариатом. Это – отрицательная сторона антагонизма, его беспокойство внутри него самого, упраздненная и упраздняющая себя частная собственность”. (Там же, с. 38-39).
(Эквилибристика слов, присущая молодости, вместо доказательства! Ведь пролетариат ликвидирует себя не так, как полагал Маркс, а став сам частником жилья, средств передвижения, загородных земельных участков и т.д.!)
При этом, согласно утверждению (повторим, но не доказательству!) Маркса, “частная собственность в своем экономическом движении сама толкает себя к своему собственному упразднению, но она делает это только путём не зависящего от неё, бессознательного, против её воли происходящего и природой самого объекта обусловленного развития, только путём порождения пролетариата как пролетариата, – этой нищеты, сознающей свою духовную и физическую нищету, этой обесчеловечности, познающей свою обесчеловечность и потому самой себя упраздняющий. Пролетариат приводит в исполнение приговор, который частная собственность, порождая пролетариат, выносит себе самой, точно так же как он приводит в исполнение приговор, который наемный труд выносит самому себе, производя чужое богатство в собственную нищету. Одержав победу, пролетариат никоим образом не становится абсолютной стороной общества, ибо он одерживает победу, только упраздняя самого себя и свою противоположность. С победой пролетариата исчезает как сам пролетариат, так и обусловливающая его противоположность – частная собственность. (Там же, с. 39).
“Если социалистические писатели признают за пролетариатом эту всемирно-историческую роль, – пишет К. Маркс, – то это никоим образом не происходит от того, как уверяет нас критическая критика, считают пролетариев богами. Скорее наоборот. Так как в оформившемся пролетариате практически закончено отвлечение от всего человеческого, даже от видимости человеческого; так как в жизненных условиях пролетариата все жизненные условия современного общества достигли высшей точки бесчеловечности; так как в пролетариате человек потерял самого себя, однако вместе с тем не только обрёл теоретическое сознание этой потери, но и непосредственно вынужден к возмущению против этой бесчеловечности велением неотвратимой, не поддающейся уже никакому приукрашиванию, абсолютно властной нужды, этого практического выражения необходимости, – то ввиду всего этого пролетариат может и должен сам себя освободить. Но он не может освободить себя, не уничтожив своих собственных жизненных условий. Он не может уничтожить своих собственных жизненных условий, не уничтожив всех бесчеловечных жизненных условий современного общества, сконцентрированных в его собственном положении. Он не напрасно проходит суровую, но закаляющую школу труда… Его цель и его историческое дело самым ясным и непреложным образом предуказываются его собственным жизненным положением, равно как и всей организацией современного буржуазного общества. Нет надобности распространяться здесь о том, что значительная часть английского и французского пролетариата уже осознает свою историческую задачу и постоянно работает над тем, чтобы довести это сознание до полной ясности”. (Там же, с. 39-40).
* * *
Ещё больший отход от идеализма и приобретение Марксом экономических знаний чувствуется в его философско-экономической работе “Нищета философии”, вышедшей в свет летом 1847 года и направленной против французского социолога и экономиста, одного из видных представителей анархизма Пьера Жозефа Прудона, автора произведения “Система экономических противоречий, или Философская нищета”. (1846 г.).
При этом, как отмечает заведующий кафедрой ГУ Высшей Школы Экономики, заведующий сектором Института экономики РАН кандидат экономических наук, ординарный профессор Олег Ананьин, “для Маркса экономическая теория никогда не была самоцелью. Он обратился к ней как социальный философ, искавший в экономике пружины общественного развития”. И поскольку он “не был удовлетворён тем, что нашёл в экономической литературе, это и подтолкнуло его к собственным политико-экономическим исследованиям. Свою теорию рассматривал как альтернативу классической школе, однако в исторической ретроспективе именно марксизм оказался наиболее последовательным хранителем её интеллектуальной традиции в ХХ в. Сочетание преемственности и самобытности в экономической мысли Маркса отразило главную особенность её происхождения: она сформировалась как синтез политической экономии Д. Рикардо и философии Г. Гегеля. В своём представлении об экономике как объекте познания Маркс следовал за Рикардо; в своём подходе к осмыслению этого объекта он руководствовался методом Гегеля”. (История экономических учений. Учебное пособие. М.: ИНФРА-М, 2009, с. 110-111).
* * *
Итак, переходя к анализу названной книги Прудона, вначале выясним: “Анархия (греч. anarchia – безвластие) – понятие, посредством которого обозначается состояние общества, достижимое как результат упразднения государственной власти. Анархизм – общественно-политическое учение, ставящее своей целью освобождение личности от давления всяких авторитетов и любых форм экономической, политической и духовной власти”. (См. Всесоюзная энциклопедия. Философия, с. 41).
Стремление к анархическому образу мышления наблюдалось уже у одной из представителей древнегреческой философской школы, называвшихся “киниками” (IV в. до н. э.), а также у некоторых представителей раннего христианства. Более или менее цельная теория, определяющая сущность анархизма, была разработана в трудах английского политического мыслителя и литератора Уильяма Годвина, сформулировавшего в книге “Исследование политической справедливости” (1793 г.) концепцию “общество без государства”, то есть общество мелких независимых, не обладающих собственностью производителей, организованных в небольшие общины, в которых будет существовать коммунистический принцип распределения по потребностям.
Другим известным приверженцем анархии был немецкий философ-идеалист Макс Штирнер (наст. фам. Каспар Шмидт), выпустивший в 1845 году книгу “Единственный и его собственность”. Отстаивал индивидуалистическую версию экономического анархизма, поэтому, по его мнению, частная собственность должна сохраняться. Идеал М. Штирнера – “союз эгоистов”, в котором каждый видит в другом лишь средство для достижения своих целей.
Так что французский политический деятель, социолог и экономист Пьер Жозеф Прудон, теоретически обосновывая анархическое движение, достиг в этом, по существу, апогея. Если до него все социалисты, по мнению его последователя, русского революционера-народника Михаила Бакунина, “были одержимы страстью поучать и устраивать будущее, все были более или менее авторитарными”, то “вот явился Прудон, сын крестьянина, в сто раз больший революционер и в делах, и по инстинкту, чем все эти доктринёрские буржуазные социалисты; он вооружился критикой столь же глубокой и проницательной, столь неуловимой, чтобы уничтожить все их системы. Противопоставив свободу авторитету, он в противоположность этим государственным социалистам смело провозгласил себя анархистом (впервые в истории, насколько мы знаем, – С.Ш.) и имел мужество бросить в лицо их деизму (учению, признающему существование бога – С.Ш.) или пантеизму (учению, максимально сближающему понятия “бог” и “природа” – С.Ш.) заявление, что он просто атеист…”. (М. А. Бакунин. Философия. Социология. Политика. М.: “Правда”, 1989, с. 31).
Так, в работе “Что такое собственность?” (1840 г.), П. Ж. Прудон провозгласил тезис: “Собственность есть кража”, правда, это прудоновское изречение касалось только крупной собственности; а в “Системе экономических противоречий, или Философия нищеты” он отстаивал утопическую идею организации при капитализме “справедливого обмена” между отдельными товаропроизводителями; при этом считал, что такового можно достичь без революций и насилия.
Однако, “к несчастью г-на Прудона, – отмечает Карл Маркс в своей работе “Нищета философии”, – его странным образом не понимают в Европе. Во Франции за ним признают право быть плохим экономистом, потому что там он слывёт за хорошего немецкого философа. В Германии за ним, напротив, признаётся право быть плохим философом, потому что там он слывёт за одного из сильнейших экономистов. Принадлежа одновременно к числу и немцев и экономистов, мы намерены протестовать против этой двойной ошибки”. (К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, том 4, с. 69). При этом, одновременно с показом “нищеты философии” П. Ж. Прудона, в названной работе, как утверждают сотрудники “Института Маркса-Энгельса-Ленина-Сталина” при ЦК КПСС, Карл Маркс “в полемической форме впервые выступил в печати с обстоятельным изложением основ своего материалистического учения о законах общественного развития, а также результатов своих исследований в области политической экономии. Он выдвинул в этой работе ряд основополагающих идей о тактике классовой борьбы пролетариата”. (К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. 4, с. VII).
Правда, мы не можем с ними согласиться, что якобы в этой работе “Маркс доказал (утверждал без доказательства – С.Ш.) беспочвенность всяких планов устранения “дурных сторон” капитализма в рамках самих капиталистических отношений и тем самым нанёс удар реформистской идеологии в целом (без доказательства нельзя нанести никакого удара – С.Ш), носители которой пытались программой мелких реформ отвлечь рабочий класс от борьбы за социалистическую революцию”. (Там же).
VII
Весной 1847 года Карл Маркс и Ф. Энгельс примкнули к международной организации, созданной в 1836 году, – “Союзу справедливых”; при этом, по поручению её первого конгресса Ф. Энгельсом был разработан в виде 25 вопросов и ответов на них – “Проект коммунистического символа веры”, известный под названием “Принципы коммунизма”. Вот для примера некоторые из вопросов и ответов:
1-й вопрос: Что такое коммунизм?
Ответ: Коммунизм есть учение об условиях освобождения пролетариата.
2-й вопрос: Что такое пролетариат?
Ответ: Пролетарием называется тот общественный класс, который добывает средства к жизни исключительно путём продажи своего труда, а не живёт за счёт прибыли с какого-нибудь капитала, – класс, счастье и горе, жизнь и смерть, всё существование которого зависит от спроса на труд, т. е. от смены хорошего и плохого состояния дел, от колебаний ничем не сдерживаемой конкуренции. Одним словом, пролетариат, или класс пролетариев, есть трудящийся класс XIX века.
3-й вопрос: Значит пролетариат существовал не всегда?
Ответ: Нет, не всегда. Бедные и трудящиеся классы существовали всегда, и обычно трудящиеся классы пребывали в бедности. Но такие бедняки, такие рабочие, которые жили бы в указанных условиях, т. е. пролетарии, существовали не всегда, так же как не всегда конкуренция была вполне свободной и неограниченной.
4-й вопрос: Как возник пролетариат?
Ответ: Пролетариат возник в результате промышленной революции, которая произошла в Англии во второй половине прошлого (уточним: XVIII – С. Ш.) века и после этого повторилась во всех цивилизованных странах мира.
Эта промышленная революция была вызвана изобретением паровой машины, различных прядильных машин, механического ткацкого станка и целого ряда других механических приспособлений. Эти машины, которые стоили очень дорого и повсюду были доступны только крупным капиталистам, изменили весь существовавший до тех пор способ производства и вытеснили прежних рабочих, ибо машины изготовляли товары дешевле и лучше, чем могли их сделать рабочие с помощью своих несовершенных прялок и ткацких станков… В результате, мы пришли теперь к тому, что в цивилизованных странах почти во всех отраслях труда утвердилось фабричное производство и почти во всех этих отраслях ремесло и мануфактура вытеснены крупной промышленностью. – Вследствие этого прежнее среднее сословие, в особенности мелкие ремесленные мастера, всё более разоряется, прежнее положение работника совершенно меняется и создаются два новых класса, которые постепенно поглощают все прочие. А именно:
I. Класс крупных капиталистов, которые во всех цивилизованных странах уже в настоящее время являются почти единственными владельцами всех внутренних средств, а также сырья и орудий (машин, фабрик и т. п.), необходимых для их производства. Это класс буржуа, или буржуазия.
II. Класс совершенно неимущих, которые вследствие этого вынуждены продавать буржуа свой труд, чтобы взамен получать необходимые для их существования средства к жизни. Этот класс называется классом пролетариев, или пролетариатом…
12-й вопрос: Каковы были дальнейшие последствия промышленной революции?
Ответ: Крупная промышленность создала, в виде паровой и других машин, средства, позволяющие в короткое время и с небольшими затратами до бесконечности увеличивать промышленное производство. Благодаря такой легкости расширения производства свободная конкуренция, являющаяся необходимым следствием этой крупной промышленности, вскоре приняла чрезвычайно острый характер; масса капиталистов бросилась в промышленность, и очень скоро произведено было больше, чем могло быть потреблено. В результате этого произведённые товары невозможно было продать и наступил так называемый торговый кризис. Фабрики должны были остановиться, фабриканты обанкротились и рабочие лишились хлеба. Повсюду наступила ужасная нищета…
13-й вопрос: Что следует из этих повторяющихся кризисов?
Ответ: Во-первых, что хотя крупная промышленность в первую эпоху своего развития сама создала свободную конкуренцию, но в настоящее время она уже переросла свободную конкуренцию; что конкуренция и вообще ведение промышленного производства отдельными лицами превратились для крупной промышленности в оковы, которые она должна разбить и разобьёт; что крупная промышленность, пока она ведётся на нынешних началах, не может существовать, не приводя к повторяющемуся каждые семь лет всеобщему расстройству, а это всякий раз ставит под угрозу всю цивилизацию и не только бросает на дно нищеты пролетариев, но и разоряет многих буржуа…
Во-вторых, что крупная промышленность и обусловленная ею возможность бесконечного расширения производства позволяют создать такой общественный строй, в котором всех необходимых для жизни предметов будет производиться так много, что каждый член общества будет в состоянии совершенно свободно развивать и применять все свои силы и способности. Итак, именно то свойство крупной промышленности, которое в современном обществе порождает всю нищету и все торговые кризисы, явится при другой общественной организации как раз тем свойством, которое уничтожит эту нищету и эти приносящие бедствия колебания.
Таким образом, вполне убедительно доказано:
1) что в настоящее время все эти бедствия объясняются только общественным строем, который уже не соответствует времени;
2) что уже имеются средства для окончательного устранения этих бедствий путем создания нового общественного строя.
(Правильно; но не с помощью революций, а именно с помощью реформирования капиталистического строя, что, как будет нами показано на примере США, реально и происходит. – С.Ш.)
14-й вопрос: Каков должен быть этот новый общественный строй?
Ответ: Прежде всего, управление промышленностью и всеми отраслями производства вообще будет изъято из рук отдельных, конкурирующих друг с другом индивидуумов. Вместо этого все отрасли производства будут находиться в ведении всего общества, т. е. будут вестись в общественных интересах, по общественному плану и при участии всех членов общества. Таким образом, этот новый общественный строй уничтожит конкуренцию и поставит на её место ассоциацию. Так как ведение промышленности отдельными лицами имеет своим необходимым следствием частную собственность и так как конкуренция есть не что иное, как такой способ ведения промышленности, когда она управляется отдельными частными собственниками, то частная собственность неотделима от индивидуального ведения промышленности и от конкуренции. Следовательно, частная собственность должна быть также ликвидирована, а её место заступит общее пользование всеми орудиями производства и распределение продуктов по общему согласию, или так называемая общность имущества. Уничтожение частной собственности даже является самым кратким и наиболее обобщающим выражением того преобразования всего общественного строя, которое стало необходимым вследствие развития промышленности. Поэтому коммунисты вполне правильно выдвигают главным своим требованием уничтожение частной собственности…
(Но, как показала практика, именно в этом заключалась главная ошибка коммунистов! С.Ш.)
16-й вопрос: Возможно ли уничтожение частной собственности мирным путём?
Ответ: Можно было бы пожелать, чтобы это было так, и коммунисты, конечно, были бы последними, кто стал бы против этого возражать… Но, вместе с тем, они видят, что развитие пролетариата почти во всех цивилизованных странах насильственно подавляется и что тем самым противники коммунистов изо всех сил работают на революцию. Если всё это, в конце концов, толкнет угнетенный пролетариат на революцию, то мы, коммунисты, будем тогда защищать дело пролетариата действием не хуже, чем сейчас словом…
19-й вопрос: Может ли эта революция произойти в одной какой-нибудь стране?
Ответ: Нет. Крупная промышленность уже тем, что она создала мировой рынок, так связала между собой все народы земного шара, в особенности цивилизованных стран, что каждый из них зависит от того, что происходит у другого. Затем крупная промышленность так уравняла общественное развитие во всех цивилизованных странах, что всюду буржуазия и пролетариат стали двумя решающими классами общества и борьба между ними – главной борьбой нашего времени. По-этому коммунистическая революция будет не только национальной, но произойдет одновременно во всех цивилизованных странах, т. е., по крайней мере, в Англии, Америке, Франции и Германии. (К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. 4, с. 322-334).
* * *
А тем временем события продолжали развиваться.
Во-первых, по предложению Карла Маркса и Фридриха Энгельса “Союз справедливых” был переименован в “Союз коммунистов”, для которого они написали программу, в основу которой были положены “Принципы коммунизма” Энгельса. При этом напомним, что во время обдумывания такой программы, Ф. Энгельс в письме К. Марксу, вечером с 23 на 24 ноября 1847 года, писал: “Подумай над “Символом веры”. Я считаю, что лучше всего было бы отбросить форму катехизиса и назвать эту вещь “Коммунистическим манифестом”. Ведь в нём придётся в той или иной мере осветить историю вопроса, для чего теперешняя форма не подходит. Я привезу с собой здешний проект, составленный мною (имеется в виду “Принципы коммунизма” – С.Ш.). Он написан в простой повествовательной форме, но ужасно плохо, наспех отредактирован. Я начинаю с вопроса, что такое коммунизм, и затем перехожу прямо к пролетариату – история его происхождения, в отличие от прежних работников, развитие противоположности пролетариата и буржуазии, кризисы, выводы. Попутно – различные второстепенные вещи, и в конце партийная политика коммунистов, поскольку о ней можно говорить открыто. Здешний проект целиком ещё не утверждался, но я надеюсь добиться того, чтобы в него не попало – за исключением некоторых, не имеющих значения мелочей – ничего такого, что противоречило бы нашим взглядам”. (К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. 27. М.: Госполитиздат, 1962, с. 102).
* * *
Итак, перед нами лежит 4-й том произведений К. Маркса и Ф. Энгельса, на страницах которого напечатан “Манифест коммунистической партии”, написанный ими в декабре 1847-январе 1848 года и впервые опубликован отдельным изданием в Лондоне в феврале 1848 года. Как считают приверженцы коммунистических взглядов, именно “Манифест” является первым программным документом научного коммунизма.
Начинается “Манифест” словами: “Призрак бродит по Европе – призрак коммунизма”; при этом напомним, что “призрак” означает “то, что кажется, плод воображения”, а не существует в действительности.
Так что, в связи со сказанным напомним, что во “Всемирной энциклопедии. Философия”, коммунизм определяется как “одна из радикальных версий общественного идеала, сопряжённая с мифом (а не с действительной возможностью! – С.Ш.) о достижимости всеобщего равенства людей на основе многомерного и беспредельного изобилия… В совокупности ряда своих существенных особенностей, таким образом, коммунизм может трактоваться и как разновидность христианских ересей”. (Всемирная энциклопедия. Философия. М.: АСТ. Мн.; ХАРВЕСТ “Советский литератор”, 2001, с. 493).
Однако, стремясь придать идее коммунизма наукообразный облик, авторы “Манифеста” делают из бродившего по Европе призрака коммунизма, два вывода:
“Коммунизм признается уже силой всеми европейскими силами.
Пора уже коммунистам перед всем миром открыто изложить свои взгляды, свои цели, свои стремления и сказкам о призраке коммунизма противопоставить манифест самой партии”. (К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. 4. с. 423).
Таким образом, как вытекает из их выводов, Ф. Энгельсу, а вместе с ним и К. Марксу почему-то показалось, что к тому времени существовавший, по крайней мере, в Европе и США, капитализм настолько уже изжил себя, что требует немедленной замены новым общественно-политическим строем – коммунизмом.
“Буржуазия, – читаем мы в “Манифесте”, – сыграла чрезвычайно революционную роль.
Буржуазия повсюду, где она достигла господства, разрушила все феодальные, патриархальные, идиллические отношения. Безжалостно разорвала она пестрые феодальные путы, привязывающие человека к его “естественным повелителям”, и не оставила между людьми никакой другой связи, кроме голого интереса, бессердечного “чистогана”. В ледяной воде эгоистического расчета потопила она священный трепет религиозного экстаза, рыцарского энтузиазма, мещанской сентиментальности. Она превратила личное достоинство человека в меновую стоимость и поставила на место бесчисленных пожалованных и благоприобретенных свобод одну бессовестную свободу торговли. Словом, эксплуатацию, прикрытую религиозными и политическими иллюзиями, она заменила эксплуатацией открытой, бесстыдной, прямой, черствой…
Буржуазия сорвала с семейных отношений их трогательно-сентиментальный покров и свела их к чисто денежным отношениям…
Она впервые показала, чего может достигнуть человеческая деятельность. Она создала чудеса искусства, но совсем другого рода, чем египетские пирамиды, римские водопроводы и готические соборы; она совершила совсем иные походы, чем переселение народов и крестовые походы”. (Там же, с. 426, 427).
Однако, далее, с чем уже нельзя согласиться, К. Маркс и Ф. Энгельс пишут: “Современное буржуазное общество, с его буржуазными отношениями производства и обмена, буржуазными отношениями собственности, создавшее как бы по волшебству столь могущественные средства производства и обмена, походит на волшебника, который не в состоянии более справиться с подземными силами, вызванными его заклинаниями. Вот уже несколько десятилетий история промышленности и торговли представляют собой лишь историю возмущения производительных сил против современных производственных отношений, против тех отношений собственности, которые являются условием существования буржуазии и её господства. Достаточно указать на торговые кризисы, которые, возвращаясь периодически, всё более и более грозно ставят под вопросом существование всего буржуазного общества”. (Там же, с. 429).
Не выдерживает никакой критики начало I раздела “Манифеста” – “Буржуа и пролетарии”: “История до сих пор существовавших обществ была историей борьбы классов”. (Там же, с. 424).
Такое утверждение, как об этом мы уже писали, сужает историю развития общества, ибо исключает из неё все войны, революции и реформы, вызванные не классовыми, а национальными, религиозными и другими противоречиями. Кстати, в письме Ф. Энгельса К. Каутскому, от 7 февраля 1882 года, можно прочитать: “Устранение национального гнета является основным условием всякого здорового и свободного развития”. (К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. 35. М.: Госполитиздат, 1964, с. 221).
Более того, признав этот марксистский постулат (о всеобъемлемости классовой борьбы), нельзя объяснить развитие науки и искусства, а также соблюдение принципов морали: и в первом и во втором случаях требуется отнюдь не классовый, а объективный и общечеловеческий подходы.
Да и вообще, разве можно развитие человеческого общества сводить к борьбе, причём только классовой? Главную роль в поступательном развитии общества играет не борьба, ведущая, как правило, к разрушению материальных и духовных ценностей, а созидательная деятельность людей. Поэтому у видного украинского и русского экономиста, уже упоминаемого нами, Михаила Туган-Барановского, после проведенного им тщательного анализа данного постулата, были все основания сказать, что данный постулат “исходит из ложных психологических предпосылок и противоречит реальным фактам истории… ни теперь, ни раньше история человеческого общества не была историей только борьбы классов, и противоположное утверждение Маркса и Энгельса следует признать величайшей ошибкой”. (М. Туган-Барановский. Теоретические основы марксизма. М., 2003, с. 117).
Далее, авторами “Манифеста” внесена большая путаница в определение сущности и роли пролетариата в развитии общества. В связи с чем напомним, что в “Принципах коммунизма” Энгельса мы читаем: “Пролетариатом называется тот общественный класс, который добывает средства к жизни путём продажи своего труда…”. Более того, там Энгельс даже поясняет: “Труд – такой же товар, как и всякий другой, и цена его определяется теми же законами, как и цена всякого другого товара”. (К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. 4, с. 322, 324).
А в “Манифесте” о пролетариях говорится уже совсем по-другому: “В той самой степени, в какой развивается буржуазия, т. е. капитал, развивается и пролетариат, класс современных рабочих, которые только тогда и могут существовать, когда находят работу, а находят её лишь до тех пор, пока их труд увеличивает капитал. Эти рабочие, вынужденные продавать себя поштучно, представляют такой же товар, как и всякий другой предмет торговли, а потому в равной мере подвержены всем случайностям конкуренции, всем колебаниям рынка”. (Там же, с. 430).
И далее подчеркивается: “У пролетариев нет ничего своего, что надо было бы им охранять, они должны разрушить всё, что до сих пор охраняло и обеспечивало частную собственность”. (Там же, с. 434).
При этом в примечании Энгельса к английскому изданию (1888 г.) уточняется: “Под пролетарием понимается класс современных наемных рабочих, которые, будучи лишены своих собственных средств производства, вынуждены, для того чтобы жить, продавать свою рабочую силу”. (Там же, с. 424).
Дело в том, что продавать можно лишь то, что принадлежит тебе; а принадлежать пролетариату может только его рабочая сила, то есть его “способность к труду, совокупность физических и духовных сил”, которыми он располагает и которые использует в процессе физического и умственного труда; но не сам труд – как целенаправленную деятельность человека, “в процессе которой он при помощи определенных орудий труда воздействует на природу и использует её для создания потребительных стоимостей”. (См. словари: Политэкономический (М.: Политиздат, 1972, с. 50) и Большой энциклопедический: философия, социология, религия, эзотеризм, политэкономия, с. 848).
Кстати, К. Маркс очень подробно объясняет это в I томе “Капитала”. (См. К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. 23. М.: Госполитиздат, 1960, с. 177-187). А в связи с тем, что, отвечая на 3-й вопрос, в “Принципах коммунизма” Ф. Энгельс отмечает, что пролетариат, как общественный класс, существовал не всегда, а “возник в результате промышленной революции”, поясним: слово “пролетариат” походит от нем. “Proletariat”, а то от лат. “Proletarius” и первоначально означало “производящий потомство”. Поэтому в Древнем Риме “Proletarius civis” – это были неимущие граждане, которые для государства могли дать только потомство – будущих граждан Рима. И “в истории обществоведения вплоть до второй четверти 19 в. пролетариат традиционно трактовался как общность социальных аутсайдеров и маргиналов, не способных ни к созданию собственных политико-экономических интересов, ни к консолидации в самосознающий социальный класс, ни к инициированию конструктивных системных трансформаций социума”. (Всемирная энциклопедия. Философия, с. 837).
Так что, думается, Маркс и Энгельс именно таким и представляли себе пролетариат, коль указывали, что “у пролетария нет собственности; его отношение к жене и детям не имеют более ничего общего с буржуазными семейными отношениями”; с него стертый “всякий национальный характер. Законы, мораль, религия – всё это для него не более как буржуазные предрассудки, за которыми скрываются буржуазные интересы”. (К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. 4, с. 434).
(И разве такие люди могут построить справедливое общество?.. Фантазия молодых мечтателей – Маркса и Энгельса!)
Да и в настоящее время, как сказано в указанной “Всемирной энциклопедии. Философия”, пролетариат – это “социально-философское, социологическое и политологическое понятие, используемое для обозначения совокупности социальных групп в обществе, лично свободных, но не имеющих собственности на средства производства либо землю, вынужденных в той или иной форме продавать свою рабочую силу”. (С. 837).).
Поэтому прав советский и российский социолог, философ, публицист и писатель Александр Тарасов, что нельзя путать понятия “пролетариат” и “рабочий класс”; правда, Тарасов считает, что только в СССР не было пролетариата, поскольку не было буржуазии, а был рабочий класс. По нашему же мнению, эти понятия нельзя путать из-за их разного значения: понятие рабочий класс – более широкое и означает всех рабочих, производящих своим трудом материальные и духовные ценности, независимо от того: есть у них собственность (собственные дома, машины, загородные земельные участки и соответствующие орудия труда для их обработки, акции, как совладельцев определённых компаний), или они являются неимущими, то есть действительно пролетариями.
И ещё: никак нельзя согласиться и с положением “Манифеста”, что “непрерывное совершенствование машин делает жизненное положение пролетариев всё менее обеспеченным” (с. 432). Практика отвергла этот надуманный и развитый К. Марксом в “Капитале” принцип, что якобы в условиях капитализма положение пролетариата должно всё время ухудшаться. С развитием капитализма наблюдается не только рост реальной заработной платы работающих на заводах, фабриках и других предприятиях, но и получаемые ими доходы от других, названных выше, источников.
“Нарисованная Марксом жуткая картина экономики его времени очень точна, – отмечает Карл Поппер, – но сформулированный им закон, согласно которому в процессе накопления капитала возрастает и нищета, неверен. Со временем накопление средств производства и производительность труда выросли в такой степени, которая вряд ли представлялась Марксу возможной. При этом количество детского труда, рабочего времени, физических страданий и опасностей для жизни рабочих не увеличилось, а уменьшилось. Я не говорю, что так будет продолжаться и дальше. Не существует общего закона прогресса – всё зависит от нас. Главный итог развития реальной ситуации кратко и ясно выражен Г. Паркесом в одном предложении: “Низкая заработная плата, длинный рабочий день и детский труд являются характеристиками не зрелого капитализма, как это предсказывал Маркс, в его ранней стадии”. (Карл Поппер. Открытое общество и его враги. Киев: “Ника-Центр”, 2005, с. 365).
Так что “социал-демократы, под давлением очевидных фактов, – пишет К. Поппер, – молчаливо отказались от теории, согласно которой степень обнищания возрастает, но их тактика всё же базировалась на допущении о том, что закон экстенсивного возрастания нищеты верен, другими словами, что численность промышленного пролетариата продолжает расти. Именно поэтому их политика была направлена исключительно на защиту интересов промышленных рабочих. В то же время они твёрдо верили, что представляют или очень скоро будут представлять интересы “огромного большинства населения”. Они никогда не сомневались в следующем положении “Манифеста Коммунистической партии”: “Все до сих пор происходившие движения были движениями меньшинства… Пролетарское движение есть самостоятельное движение огромного большинства в интересах огромного большинства”. Следовательно, они самонадеянно ждали того дня, когда классовое сознание и классовая уверенность в своей правоте промышленных рабочих принесут им большинство голосов на выборах. Не может быть никакого сомнения в том, кто, в конце концов, останется победителем: немногие ли присвоители или огромное большинство трудящихся”. Они не видели, что промышленные рабочие нигде не составляют большинства, а уж тем более – “громадного большинства”, и что статистика больше не обнаруживает тенденции роста их числа. Они не понимали, что существование демократической рабочей партии полностью оправдано только до тех пор, пока партия готова идти на компромисс или даже на сотрудничество с другими партиями, например, с некоторыми партиями, представляющими интересы крестьянства или среднего класса. Они не видели также, что им следует изменить свою политику и намерение представлять в основном или только промышленных рабочих, если они хотят управлять государством как представители большинства населения. Разумеется, такое изменение политики нельзя заменить наивным утверждением, что сама по себе пролетарская политика могла бы просто подвести (по выражению Маркса) “сельских производителей под духовное руководство главных городов каждой области и обеспечила бы им там, в лице городских рабочих, естественных представителей их интересов”. (Там же, с. 368).
Кстати, а коммунисты, оставаясь в данном случае догматиками, несмотря на очевидные факты, свидетельствовавшие об обратном, вообще продолжали долгие годы утверждать, что, согласно “Всеобщему закону капиталистического накопления”, “чем больше общественное богатство, функционирующий капитал, размеры и энергия его возрастания, а следовательно, чем большая абсолютная величина пролетариата и производительная сила его труда, тем большее относительное перенаселение и выше степень эксплуатации рабочего класса. Накопление богатства на одном полюсе буржуазного общества ведет к накоплению на другом его полюсе безработицы и нищеты, выражающейся в относительном, а иногда и в абсолютном ухудшении пролетариата”. (См. Политэкономический словарь. М.: Политиздат, 1972, с. 49-41).
* * *
Естественно, что были правы и те, кто упрекал коммунистов в том, что они хотели и по-прежнему хотят уничтожить собственность, включая и “лично приобретенную, добытую своим трудом, собственность, образующую основу всякой личной свободы, деятельности и самостоятельности”. (Там же, с. 438).
Автор данных строк был очевидцем, к чему привела в СССР коллективизация сельского хозяйства, в результате которой крестьяне были лишены собственности на землю и основные средства производства: они, мало того, что потеряли личную свободу, но и стали почти безразличными к результатам своего труда и создаваемым материальным ценностям.
Поэтому это большая ложь, что выдвинутое авторами “Манифеста”, в качестве требования коммунистов, – “уничтожение частной собственности” (с. 438), совпадало с желанием большинства рабочих, а тем более крестьян.
“Известно, – писал русский исследователь пореформенной крестьянской жизни, публицист-народник, профессор Александр Энгельгардт, – что крестьяне в вопросах о собственности самые крайние собственники, и ни один крестьянин не поступиться ни одной своей копейкой, ни одним клочком сена”. Правда, при этом именитый профессор пояснял: “Конечно, крестьянин не питает безусловного, во имя принципа, уважения к чужой собственности, и если можно, то пустит лошадей на чужой луг или поле, точно так же вырубит чужой лес, если можно, увезёт чужое сено, если можно, – всё равно, помещичье или крестьянское…” (А. Н. Энгельгардт. Из деревни. 12 писем. М.: Госиздат с.-х. лит., 1960, с. 80).
И эта тяга к частной собственности еще больше усилилась у крестьян Российской империи в связи с осуществлением (пусть даже незавершенной) столыпинской реформы, начавшейся в 1906 году; кстати, сущность которой заключалась в превращении всех крестьян в собственников, с целью создать из них имущий средний класс – опору будущей великой Российской конституционной демократической монархии. При этом Пётр Столыпин руководствовался естественными свойствами человека, в которого сама природа “вложила некоторые врожденные инстинкты, как то: чувство голода, половое чувство и т. п., и одно из самых сильных чувств этого порядка – чувство собственности. Нельзя любить чужое наравне со своим и нельзя обихаживать, улучшать землю, находящуюся во временном пользовании, наравне со своей землёй”. (Цит. по кн. А. А. Никонова “Спираль многовековой драмы: аграрная наука и политика России (XVIII-XX вв.)”. М.: “Энциклопедия российских деревень”, 1995, с. 87).
В “Манифесте” Маркс и Энгельс зафиксировали свое представление о развитии общества как смене общественно-экономических формаций; при этом в основу формаций положили только один экономический фактор – “базис”, то есть всю многообразную деятельность людей свели к одному критерию – производственным отношениям.
Но в зависимости от поставленных исследованием целей в основу периодизации развития человеческого общества могут быть положены и другие критерии. Например, американский социолог, экономист и государственный деятель Уолт Ростоу предложил при периодизации общества взять за критерий многосторонние его качества и тогда, вместо общественно- экономических формаций, выделять стадии экономического роста, которых, по его мнению, насчитывается пять: традиционное общество, переходное общество, общество “стадии сдвига”, общество “стадии зрелости”, общество “эры высокого потребления”. При этом Ростоу считал, что “хотя метод стадий роста состоит в экономической оценке в целом”, но, в отличие от марксистского подхода, “он отнюдь не предполагает, что политика, социальная организация и культура являются только надстройкой над экономикой и выводятся исключительно из неё. Напротив, с самого начала мы признаем правильным, – подчеркивал Ростоу, – представление об обществе как об организме, части которого взаимосвязаны”. (У.У. Ростоу. Стадии экономического роста. Нью-Йорк, 1961, с. 13).
Вообще, что касается периодизации развития общества, то в любых случаях следует иметь в виду: она очень абстрактна и в то же время конкретна, будучи принятой не только по определённым конкретным признакам, но и на основании определенных конкретных регионов (африканцы, сибиряки, волжане и т. д.); поэтому её нельзя использовать для построения каких-то глобальных прогнозов, а тем более для выработки политической стратегии развития всего человечества, как это попытались сделать авторы “Манифеста”.
Кстати, все эти выводы К. Маркс и Ф. Энгельс сделали на основания анализа тогда ещё не глубокого развития капитализма в нескольких странах Западной Европы, и без всякого основания на то с претензией на всемирное значение этих выводов, что, естественно, в науке недопустимо. И, наконец, “Манифест” заканчивается призывом: “Коммунисты считают презренным делом скрывать свои взгляды и намерения. Они открыто заявляют, что их цели могут быть достигнуты лишь путем насильственного низвержения всего существующего общественного строя. Пусть господствующие классы содрогаются перед Коммунистической Революцией. Пролетариям нечего в ней терять кроме своих цепей. Приобретут же они целый мир.
ПРОЛЕТАРИИ ВСЕХ СТРАН, СОЕДИНЯЙТЕСЬ!”
Кстати, Владимир Ленин сказал о “Манифесте”, что “эта небольшая книжечка стоит целых томов” (ПСС, т.2, с. 10); я назвал эту книжечку “зловещей”.
* * *
Кстати, причиной таких во многом фантастических мыслей и поэтому несбыточных предложений основоположников марксизма о якобы скорой смене казавшегося им отжившим свой век капитализма коммунизмом послужили, во-первых, повторим, их молодость, с присущей ей, из-за недостаточных жизненного опыта и теоретических знаний, торопливостью и склонностью к фантазиям (ведь автору “Принципов коммунизма”, Ф. Энгельсу, не было и 27). Хотя в действительности к концу 40-х годов XIX века капитализм не достиг ни в одной стране мира (а том числе и называемых Энгельсом в “Принципах коммунизма”: Англии, Америке, Франции и Германии) такого развития, чтобы можно было делать подобные выводы.
Капитализм только-только вступал в стадию своей бурной молодости, о чем свидетельствовали его стремление к развитию и укреплению, а также распространению своего господства во всём мире, что выражалось в выжимании капиталистами как можно больше прибылей и в усилившемся приобретении более развитыми странами колоний.
Во-вторых, во время написания “Манифеста” Маркс и Энгельс находились ещё под впечатлением Великой Французской революции 1789-1799 годов, ставшей первой в новой истории Европы буржуазной революцией, “которая завершилась не частичной ломкой старого, не компромиссом между буржуазией и дворянством, как это было, например, английской революцией XVII в., а полной, бескомпромиссной победой буржуазии над дворянством, полным разрушением старого феодального общества и сложившегося на его основе абсолютистского государства. Эта революция оказала неизмеримо большее воздействие на ход мировой истории, чем предшествовавшие ей буржуазные революции. Она смела средневековые порядки, не только в самой Франции, но в известной мере и в соседних с нею странах, положив тем самым начало переходу от феодализма к капитализму”. (См. В.Г. Ревуненков. Очерки по истории Великой Французской революции. Якобинская республика и её крушение. Изд. Ленинградского университета, 1983, с. 280).
Скажем, один из руководителей якобинцев, выражавших интересы революционно-демократической буржуазии, выступавшей во время революции с крестьянством и плебейством, Максимилиан Робеспьер, высказал мысль, актуальнейшую и по сей день, а именно: “… прежде чем установить преграды для ограждения свободы от чрезмерной власти должностных лиц”, надо уменьшить эту власть “до надлежащих границ.
1. Первое правило для достижения этой цели состоит в том, чтобы срок их полномочий был краток; этот принцип должен применяться особенно строго к тем, чья власть более обширна.
2. Чтобы никто не мог занимать одновременно несколько должностей.
3. Чтобы власть была разделена, лучше увеличить число общественных должностных лиц, чем доверить кому-нибудь из них слишком большую власть.
4. Чтобы область законодательства и область исполнения были тщательно отделены друг от друга. 5. Чтобы различные отрасли исполнения были сами возможно больше разделены в соответствии с самой сущностью дел и сосредоточивались в одних руках”. (Максимилиан Робеспьер. Революционная законность и правосудие. М.: Госиздат юридической лит., 1959, с. 181).
“И ещё: “Повиноваться законам”, – говорил Робеспьер, – обязанность каждого гражданина; свобода объявлять свои мысли о пороках или доброкачественности законов – право каждого человека и благо всего общества; это самое достойное и полезное употребление человеком своего разума; это самый священный долг, который может выполнить по отношению к другим людям тот, кто одарен необходимыми талантами для их просвещения”. (Там же, с. 97).
На чрезмерную революционность Маркса и Энгельса сказалось и то, что в то время во многих странах Западной Европы уже опять чувствовалось дыхание новой революции 1848 года, которая, по мнению Ф. Энгельса, высказанному в 1893 году в Предисловии к итальянскому изданию “Манифеста”, якобы “расчистила путь” и “подготовила почву” для социалистической революции. (К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. 22. М.: Госполитиздат, 1962, с. 189).
* * *
На русском языке “Манифест” впервые появился в Женеве (Швейцария); его авторство приписывается Михаилу Бакунину. В 1882 году “Манифест” был издан на русском языке опять в Женеве уже в переводе Георгия Плеханова. В 1903 году перевод “Манифеста” на русский язык был сделан тоже участником революционного движения, журналистом Владимиром Поссе. В 1906 году “Манифест” на русский язык перевёл публицист и литературный критик, впоследствии ставший одним из известных советских дипломатов Вацлав Воровский. В 1932 году перевод “Манифеста” на русский язык осуществил тоже участник революционного движения, советский историк, профессор (1926 г.) Владимир Адоратский. В 1939 году эта маленькая книжечка вышла в свет на русском языке уже в переводе коллективом Института Маркса-Энгельса-Ленина.
VIII
Начав с 1843 года свои серьёзные занятия в области экономики, в 1859 году К. Маркс разродился одним из выдающихся экономических, уже упоминаемых нами, произведений – “К критике политической экономии”, в котором даже Предисловие имеет самостоятельное научное значение, так как в нём К. Маркс дал, по словам В. Ленина, “цельную формулировку основных положений материализма, распространенного на человеческое общество и его историю”. (В. И. Ленин, ПСС, т. 21, с. 39).
Дело в том, что именно в данном Предисловии содержится сформулированная К. Марксом тесная зависимость юридической и политической надстройки и сознание людей от производственных отношений.
“В общественном производстве своей жизни, – пишет К. Маркс, – люди вступают в определенные, необходимые, от их воли независящие отношения – производственные отношения, которые соответствуют определенной ступени развития их материальных производительных сил. Совокупность этих производственных отношений составляет экономическую структуру общества, реальный базис, на котором возвышается юридическая и политическая надстройка и которому соответствуют определённые формы общественного сознания. Способ производства материальной жизни обусловливает социальный, политический и духовный процессы жизни вообще. Не сознание людей определяет их бытие, а, наоборот, их общественное бытие определяет их сознание”. (К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. 13, с. 6-7).
И далее: “На известной ступени своего развития материальные производительные силы общества приходят в противоречие с существующими производственными отношениями, или – что является только юридическим выражением последних – с отношениями собственности, внутри которых они до сих пор развивались. Из форм развития производительных сил эти отношения превращаются в их оковы. Тогда наступает эпоха социальной революции”. (Там же, с. 7).
Но пройдут годы и в вышедшей в свет в 1905 году книжечке М. Туган-Барановского “Теоретические основы марксизма” (с. 70-71) можно прочитать: “Историческому материализму нередко делают упрек, что это историко-философское учение исходит из слишком низменного представления о человеческой природе, и что оно, если и не отрицает высших побудительных мотивов человеческого поведения, то, во всяком случае, игнорирует их. Этот упрёк безусловно основателен в применении Марксу и Энгельсу. Из пестрого разнообразия психологических мотивов человеческого поведения они выдвигают на первый план мотив самосохранения и усматривают в нём ключ к разрешению всех проблем мировой истории. Это приводит марксизм в противоречие с реальными фактами общественной жизни, доказывающими наличность в человеческой душе других, не менее могущественных мотивов человеческого поведения; кроме того, объективное изучение человеческой истории не может игнорировать решающего значения для человеческого рода таких слабых по своей силе потребностей, как потребность в познании. Если бы человек был лишен совершенно чуждого практических интересов любопытства, радости познания, то никакая практическая потребность, как бы важна она ни была, не могла бы повести к могущественному развитию человеческого разума, на чём основывается вся цивилизация”.
Кстати, за такое неправомерное упрощение Марксом взаимоотношений между производственными отношениями и сознанием людей Ф. Энгельсу пришлось потом, после смерти К. Маркса, в письме (сентябрь 1890 г.) к тогда еще студенту Берлинского университета Йозефу Блоху оправдываться. “Маркс и я отчасти, – писал Ф. Энгельс, – сами виноваты в том, что молодежь придает иногда больше экономической стороне, чем это следует. Нам приходилось, возражая нашим противникам, подчеркивать главный принцип, который они отвергали, и не всегда находилось время, место и возможность отдать должное остальным моментам, участвующим во взаимодействии”. (К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. 37. М.: Политиздат, 1965, с. 496).
* * *
Правда, дальше в Предисловии содержится, на наш взгляд, уже очень ценная, высказанная К. Марксом, мысль. “Ни одна общественная формация, – пишет он, – не погибнет раньше, чем разовьются все производительные силы, для которых она дает достаточно простора, и новые более высокие производственные отношения никогда не появляются раньше, чем созреют материальные условия их существования в недрах самого старого общества. Поэтому человечество ставит (более правильно сказать: должно ставить – С.Ш.) себе всегда только такие задачи, которые оно может разрешить, так как при ближайшем рассмотрении всегда оказывается, что сама задача возникает лишь тогда, когда материальные условия её решения уже имеются налицо, или, по крайней мере, находятся в процессе становления”. (Там же).
Так что в связи с приведенным положением К. Маркса, напомним, что многие деятели II Интернационала, а также меньшевики указывали на отсталость России и неготовность её в связи с этим к построению в ней социализма. Среди них был и экономист-аграрник, публицист Николай Суханов (наст. фам. Гиммер), утверждавший: “Россия не достигла такой высоты развития производительных сил, при которой возможен социализм”. На что В. Ленин, ответил: “Для создания социализма, говорите вы, требуется цивилизованность. Очень хорошо. Ну, а почему мы не могли сначала создать такие предпосылки цивилизованности у себя, как изгнание помещиков и изгнание российских капиталистов, а потом уже начать движение к социализму? В каких книжках прочитали вы, что подобные видоизменения обычного исторического порядка недопустимы или невозможны?” И в доказательство своей правоты Ленин приводит высказывание Наполеона: “Сначала надо ввязаться в серьезный бой, а там уже видно будет”. Вот, мол, “и мы ввязались сначала в октябре 1917 года в серьезный бой, а там уже увидали такие детали развития (с точки зрения мировой истории — это, несомненно, детали), как Брестский мир или нэп и т.п. И в настоящее время уже нет сомнений, что в основном мы одержали победу”. (В.И. Ленин. ПСС, т. 45. М.: Политиздат, 1975, с. 380-381).
Остаётся, вместо комментариев к такому оправданию Лениным своих действий, напомнить: и чем же закончил Наполеон, ввязавшись, без достаточного обоснования на то, в “серьёзный бой”? И не то ли произошло со строительством большевиками социализма? О какой победе В. Ленин говорит?
* * *
Кстати, в вышедшем в свет в 1867 году I томе “Капитала” К. Маркс, проведя на протяжении многих лет глубокий анализ существовавшего в то время в нескольких наиболее развитых странах капиталистического способа производства, утверждает (именно утверждает, а не доказывает на основании проведенного анализа), что якобы “на известном уровне развития он сам (капиталистический способ производства – С.Ш.) создает материальные средства для своего уничтожения. С этого момента в недрах общества начинают шевелиться силы и страсти, которые чувствуют себя скованными этим способом производства. Последний должен быть уничтожен, и он уничтожается. Уничтожение его, превращение индивидуальных и раздробленных средств производства в общественно концентрированные, следовательно, превращение карликовой собственности многих в гигантскую собственность немногих, экспроприация у широких народных масс земли, жизненных средств, орудий труда, – эта ужасная и тяжелая экспроприация народной массы образует пролог истории капитала… Экспроприация непосредственных производителей совершается с самым беспощадным вандализмом и под давлением самых подлых, самых грязных, самых мелочных и самых бешеных страстей. Частная собственность, добытая трудом собственника, основанная, так сказать, на срастании отдельного независимого работника с его орудиями и средствами труда, вытесняется капиталистической частной собственностью, которая покоится на эксплуатации чужой, но формально свободной рабочей силы”. (К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. 23, с. 771-772).
И, дескать, “когда этот процесс превращения достаточно разложил старое общество вглубь и вширь, когда работники уже превращены в пролетариев, а условия их труда – в капитал, когда капиталистический способ производства становится на собственные ноги, тогда дальнейшее обобществление труда, дальнейшее превращение земли и других средств производства в общественно эксплуатируемые и, следовательно, общие средства производства и связанная с этим дальнейшая экспроприация частных собственников приобретает новую форму. Теперь экспроприации подлежит уже не работник, сам ведущий самостоятельное хозяйство, а капиталист, эксплуатирующий многих рабочих.
Эта экспроприация совершается игрой имманентных законов самого капиталистического производства, путем централизации капиталов. Один капиталист побивает многих капиталистов”. (Там же, с. 772).
А “вместе с постоянно уменьшающимся числом магнатов капитала, которые узурпируют и монополизируют все выгоды этого процесса превращения, возрастает сумма нищеты, угнетения, рабства, вырождения, эксплуатации, но вместе с тем растёт и возмущение рабочего класса, который постоянно увеличивается в своей численности, который обучается, объединяется и организуется механизмом самого процесса капиталистического производства. Монополия капитала становится оковами того способа производства, который вырос при ней и под ней. Централизация средств производства и обобществление труда достигают такого пункта, когда они становятся несовместимыми с их капиталистической оболочкой. Она взрывается. Бьет час капиталистической частной собственности. Экспроприаторов экспроприируют”. (Там же, с. 772-773).
* * *
Но, как показала действительность и пишут об этом авторы учебного пособия “История экономических учений”. (М.: ИНФРА-М, 2009, с. 135), “… тенденция концентрации капитала оказалась не столь всеобъемлющей: одновременно возникали (и возникают – С.Ш.) всё новые и новые мелкие капиталы. Базовая предпринимательская прослойка сохранилась, а вместе с ней и соответствующая рыночная среда”.
А К. Маркс заключает, впадая при этом ещё в один утопизм: “Превращение на собственном труде раздробленной частной собственности отдельных личностей в капиталистическую, конечно, является процессом гораздо более долгим, трудным и тяжёлым, чем превращение капиталистической частной собственности, фактически уже основывающейся на общественном процессе производства, в общественную собственность. Там дело заключалось в экспроприации народной массы немногими узурпаторами, здесь народной массе предстоит экспроприировать немногих узурпаторов”. (К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. 23, с. 773).
* * *
Однако при всех правильных и утопичных выводах К. Маркса, в книге “Капитал” Карла Маркса и политическая экономия социализма” под редакцией тогда ещё кандидата экономических наук, доцента Леонида Абалкина, ставшего впоследствии именитым академиком РАН (М.: “Мысль”, 1967), вышедшей к 100-летию “Капитала”, говорится: “Около двадцати пяти лет своей жизни отдал Карл Маркс созданию I тома “Капитала” и наконец в ночь с 16 на 17 августа 1867 г., закончив корректуру последнего (49-го) листа книги, он воскликнул: “Этот том готов!”. (С. 7).
А 23 августа 1867 года в письме Марксу Ф. Энгельс писал: “Дорогой Мавр!
Я пока внимательно посмотрел около 36 листов и поздравляю тебя с тем совершенством, с каким самые запутанные экономические проблемы ты делаешь простыми и осязательно ясными благодаря только тому, что они становятся на надлежащее место и в правильную взаимосвязь; поздравляю тебя также с превосходным по существу изложением между трудом и капиталом, данным здесь впервые во всей полноте и взаимосвязи. Мне доставило также большое удовольствие видеть, как ты освоился с технологической терминологией, что, наверное, представляло для тебя много трудностей и поэтому вызывало у меня различные опасения”. (К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 31. М.: Политиздат, 1963, с. 275-276).
Вместе с тем Ф. Энгельс высказал К. Марксу и ряд существенных замечаний, так что “при подготовке второго немецкого издания первого тома “Капитала”, вышедшего в 1872 г., Маркс значительно переработал и дополнил текст, а также существенно изменил структуру тома. При этом были учтены и высказанные в данном письме пожелания Энгельса”. (Там же, с. 567-568).
* * *
Однако, несмотря на остающиеся и после переработки Марксом I тома “Капитала”: утопический вывод автора о якобы изживавшем себя капитализме и неизбежной замене его в скором будущем социализма, а также ставшие со временем очевидными другие ошибочные положения, в названной книге под редакцией Л. Абалкина утверждается, причём без оговорок, что “Капитал не устарел. Он и сегодня является мощным идейным оружием в руках борющегося пролетариата, он и сегодня раскрывает миллионам людей тайны капиталистической эксплуатации, сбрасывает овечьи шкуры “народного капитализма” и раскрывает под ними подлинное волчье лицо ненасытной буржуазии”. (“Капитал” К. Маркса и политическая экономия социализма”, с. 7-8).
И чтобы как-то “обелить” К. Маркса от имеющихся в I томе “Капитала” ложных выводов и ошибочных утверждений, в названной книге подчеркивается, что, дескать, “самое существенное, что делает гениальное творение Маркса бессмертным – это метод”. (Там же, с. 9).
Кстати, в связи с чем (напомним: один из известнейших австро-британских философов и науковедов) Карл Раймунд Поппер пишет: “Марксисты, сталкиваясь с нападками на свои теории, часто утверждают, что марксизм, по существу, является не столько теорией, сколько методом. Они говорят, что даже если отдельные положения теорий Маркса или его последователей оказались неверными, его метод всё же остается неопровержимым. Я считаю совершенно правильным настаивать на том, что марксизм – это прежде всего метод, однако неверно считать, что как метод он должен быть застрахован от критики. Очевидно, что тот, кто хочет судить о марксизме, должен исследовать и критиковать его как метод, т. е. соизмерять его соответствующими методологическими нормами. Он должен спросить, является ли марксизм плодотворным или неплодотворным методом, т. е. способен ли он продвинуть науку вперед. Таким образом, критерии, по которым мы должны оценивать марксизм как метод, имеют практическую природу. Характеризуя марксизм как чистый историзм, я тем самым указываю на действительную неплодотворность марксистского метода”. (Карл Поппер. Открытое общество и его враги, с. 276).
Дело в том, что в “Капитале” словом “капитализм” К. Маркс обозначил исследуемое им общество, в реальности не существовавшее на Земле даже в его время, то есть исследуемый Марксом капитализм, по мнению Поппера, “реален не более, чем дантовский Ад”; поэтому он и считает, что, “если тех, кто серьёзно утверждал или верил, что Ад можно найти на нашей планете, очень мало, то миллионам марксистов внушали, – и они поверили в это, – что Марксов капитализм существует в странах Запада. А кое-кто (и не только в Китае и Северной Корее) этому учат до сих пор”. (Там же, с. 12).
Таким образом, “марксово понятие “капитализм”, – отмечает К. Поппер, – представляет собой просто одно из понятий его теории исторического процесса (“исторического материализма”). Определение Маркса означает, в частности, что “капитализм” является исторической фазой развития человеческого общества. Для марксизма (и ещё в большей мере для ленинизма) “капитализм” – это прежде всего такая фаза общественного развития, когда рабочие живут в нищете, труд их изнурителен и тягостен, зачастую очень опасен, а заработка едва хватает, чтобы не умереть с голоду. Более того, их положение при “капитализме” безнадёжно: до тех пор, пока “капитализм” не свергнут, не уничтожен, не искоренён, ты, рабочий, должен оставить всякую надежду (подобно тому, как остаётся её душа, входящая в дантовский Ад). У тебя есть единственная надежда, имя которой – “социальная революция”. (Там же).
При этом Маркс, анализируя такой “капитализм”, сохраняет его в статичном (не развивающемся) положении и предполагает, что в нём якобы находятся только два класса – буржуа и пролетарии.
“Однако история и реально существующие общества, – констатирует К. Поппер неопровержимый факт, – пошли иным путём. Общество, которое Маркс именовал “капитализмом”, неуклонно совершенствовалось, и об этом уже писал Энгельс. “Благодаря прогрессу техники, труд рабочих становился всё более производительным, а их реальные заработки постоянно росли, даже спустя значительное время после того, как империализм либо сгинул, либо отказался от своей роли эксплуататора других народов”. (Там же, с. 13).
Бесспорным является и то, что современное Марксу общество состояло в действительности не их двух классов (буржуазии и пролетариата), как он предположил при исследовании, а из значительно большего числа: буржуазии, пролетариев, наёмных рабочих, владевших некоторой собственностью, крестьян, интеллигенции и т. д.
Так что, суммируя сказанное, почему он считает марксов метод неплодотворным, К. Поппер пишет: “… отмечу, что самая важная и, конечно, самая существенная черта того общества, которое Маркс называл “капитализмом”, в марксистском понимании представляет собой неудачную теоретическую конструкцию. Это всего лишь химера, умственный мираж. Подобно Аду, он никогда не существовал где-то на Земле”. (Там же).
* * *
За перевод первого тома “Капитала” на русский язык взялся один из революционных деятелей того времени, литератор и переводчик Герман Лопатин, который в 1870 году поехал в Лондон, встретился с К. Марксом и получил у самого автора “Капитала” несколько консультаций.
Однако, не успев завершить перевода “Капитала”, Г. Лопатин возвратился в конце ноября 1870 года в Россию с зародившейся у него мечтой – освободить из сибирской ссылки Николая Чернышевского, чтобы потом, уже вместе с ним, бежать за границу. Эта дерзкая попытка ему не удалась: его арестовали; но он успел передать рукопись перевода первого тома “Капитала” публицисту-народнику, экономисту-аграрнику Николаю Даниельсону, в переводе которого и вышел впервые, в 1872 году, на русском языке этот основной труд К. Маркса.
В 1899 году одним из теоретиков “легального марксизма” Петром Струве был сделан альтернативный перевод “Капитала”; а в 1906-1909 годах появился перевод “Капитала”, сделанный участником Революции 1905-1907 годов, а потом и Октябрьского переворота 1917 года в Москве, публицистом Иваном Скворцовым-Степановым.
IX
Во время продолжения занятия по завершению I тома “Капитала”, Карл Маркс опять включился в организаторскую работу, на сей раз – по созданию Международного Товарищества Рабочих.
Дело в том, что после нескольких лет реакции, наступившей в связи с подавлением революции 1848 года, в 1860-е годы рабочее движение не только оживилось, но и усилилась его тенденция международной солидарности. Так, уже в конце 1855 года, в Англии, являющейся, по определению Почётного председателя Коммунистической партии США, автора книги “История трёх Интернационалов” Уильяма З. Фостера, “сердцем раннего капитализма”, был создан Комитет приветствий и протестов, позднее получивший название Международного комитета (Международная Ассоциация). Комитет учредил секретарей для контактирующих с ним стран, а также организовал, в ознаменование прошедших революций, несколько массовых митингов и протестных выступлений против зверств, чинимых в Европе по отношению к рабочему классу. Однако к концу 1859 года Международный комитет распался.
Возобновились интернационалистические тенденции и у французских рабочих; при этом напомним, что у них эти традиции были крепкими, начиная с выдающегося коммуниста-утописта Гракха Бабёфа (наст. имя и фам. Франсуа Ноэль) – руководителя движения “во имя равенства” во время Директории, созданной в период Великой Французской революции 1789-1799 годов, с активных участников революций 1830 и 1848 годов, а также участников других народных восстаний. В 1843 году французская писательница и активистка первой половины 1800-х годов Флора Тристан написала в Париже брошюру, в которой призывала к учреждению широкой международной организации: “Союз рабочих, – писала она, – должен учредить в главных городах Англии, Германии, Италии, одним словом, во всех европейских столицах корреспондентские комитеты”. (См. Уильям З. Фостер. История трёх Интернационалов. М.: Госполитиздат, 1959, с. 39).
И в апреле 1856 года делегация французских рабочих прибыла в Лондон и предложила, для ведения борьбы в международном масштабе, создать Всемирный союз рабочих.
Примечательно и то, что одним из наиболее важных аспектов деятельности международного рабочего движения тех лет “была активная поддержка движения за уничтожение рабства негров в Британской империи, в Соединенных Штатах и во всём мире”. (Там же).
* * *
План создания I Интернационала (Международного Товарищества Рабочих) обсуждался 300 французскими и 12 немецкими рабочими, прибывшими в 1862 году в Лондон на международную выставку, а также английскими тредюнионистами. А был создан I Интернационал 28 сентября 1864 года тоже в Лондоне.
Собрание было многолюдным; среди присутствовавших на нём был и К. Маркс. Председательствовал на собрании профессор Э. С. Бизли. Собрание избрало Генеральный комитет в составе 21 человека, который в начале октября провел несколько заседаний, принявших решение назвать новую организацию Международным Товариществом Рабочих (МТР). Были избраны руководители организации – председателем Генерального совета избран Джордж Орджер, известный как первый интернационалист, а почетным генеральным секретарём – один из лидеров английского профсоюзного движения Уильям Рэндалл Кример; хотя с первого и до последнего дня в 1876 году существования I Интернационала его главным теоретиком и практическим руководителем был Карл Маркс, которому поручалось писать все главные, принимаемые документы.
Так, между 21 и 27 октября 1864 года Марксом был написан “Учредительный манифест Международного Товарищества Рабочих”, в которой отмечалось, “что нищета рабочих масс с 1848 по 1864 г. не уменьшилась, – это факт бесспорный, а, между тем, по развитию промышленности и по росту торговли этот период не имеет себе равных в истории”. (К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, том 16. М.: Госполитиздат, 1960, с. 3).
“Завоевание политической власти, – говорится далее в указанном “Манифесте”, – стало, следовательно, великой обязанностью рабочего класса. Рабочие, по-видимому, поняли это, так как в Англии, Германии, Италии и Франции одновременно началось оживление и одновременно были в целях политической реорганизации рабочей партии”. (Там же, с. 10).
При этом “одним из элементов успеха – численность – у рабочих уже есть; но численность только тогда решает дело, – указывалось в названном “Манифесте”, – когда масса охвачена организацией и ею руководит знание. Опыт прошлого показал, что пренебрежительное отношение к братскому союзу, который должен существовать между рабочими разных стран и побуждать их в своей борьбе за освобождение крепко стоять друг за друга, карается общим поражением их разрозненных усилий. Эта мысль побудила рабочих разных стран, собравшихся 28 сентября 1864 г. на публичном митинге в Сент-Мартинс-холле, основать Международное Товарищество”. (Там же, с. 10-11).
Ещё одно убеждение воодушевляло участников этого собрания…
Западную Европу от авантюры позорного крестового похода в целях увековечения и распространения рабства по ту сторону Атлантического океана. (Имеется в виду выступления английских рабочих в конце 1861-начале 1862 г. во время Гражданской войны в Америке против вмешательства английского правительства в войну на стороне южных рабовладельческих штатов. – С.Ш.) Бесстыдное одобрение, притворное сочувствие или идиотское равнодушие, с которым высшие классы Европы смотрели на то, как Россия завладевает горными крепостями Кавказа и умерщвляет героическую Польшу, огромные и не встречавшие никакого сопротивления захваты этой варварской державы, голова которой в Санкт-Петербурге, а руки во всех кабинетах Европы, указали рабочему классу на его обязанность – самому овладеть войнами международной политики, следить за дипломатической деятельностью своих правительств и в случае необходимости противодействовать ей всеми средствами, имеющимися в его распоряжении; объединяться для одновременного разоблачения её и добиваться того, чтобы простые законы нравственности и справедливости, которыми должны руководствоваться в своих взаимоотношениях частные лица, стали высшими законами и в отношениях между народами.
Борьба за такую международную политику составляет часть общей борьбы за освобождение рабочего класса”.
И заканчивается “Учредительный манифест МТР” призывом:
“Пролетарии всех стран, соединяйтесь!” (Там же, с. 11).
* * *
Главным автором и “Временного Устава Товарищества” был тоже К. Маркс. Во Вводной части его сказано:
“- что освобождение рабочего класса должно быть завоевано самим рабочим классом; что борьба за освобождение рабочего класса означает борьбу не за классовые привилегии и монополии, а за равные права и обязанности и за уничтожение всякого классового господства;
– что экономическое подчинение трудящегося монополисту средств труда, то есть источников жизни, лежит в основе рабства во всех его формах, всякой социальной обездоленности, умственной приниженности и политической зависимости;
– что экономическое освобождение рабочего класса есть, следовательно, великая цель, которой всякое политическое движение должно быть подчинено как средство;
– что все усилия, направленные к этой великой цели, оказывались до сих пор безуспешными вследствие недостатка солидарности между рабочими различных отраслей труда в каждой стране и отсутствия братского союза рабочего класса разных стран;
– что освобождение труда – не местная и не национальная проблема, а социальная, охватывающая все страны, в которых существует современное общество, и что ее разрешение зависит от практического и теоретического сотрудничества наиболее передовых стран;
– что нынешний подъем движения рабочего класса в наиболее развитых промышленных странах Европы, вызывая новые надежды, служит вместе с тем серьезным предупреждением против повторения прежних ошибок и требует немедленного объединения всe еще разрозненных движений;
– принимая во внимание указанные соображения, нижеподписавшиеся члены комитета, уполномоченные на это постановлением публичного собрания, состоявшегося 28 сентября 1864 г. в Сент-Мартинс-холле в Лондоне, предприняли необходимые шаги для основания Международного Товарищества Рабочих”. (Там же, с. 12-13).
В 1 пункте Временного Устава МТР значится:
“Настоящее Товарищество основано для того, чтобы служить центром сношений и сотрудничества между рабочими обществами, существующими в различных странах и преследующими одинаковую цель, а именно – защиту, развитие и полное освобождение рабочего класса”. (Там же, с. 13).
И последних два пункта названного Устава гласят:
9. Каждый член Международного Товарищества, переезжающий на жительство из одной страны в другую, получит братскую поддержку со стороны объединенных в Товариществе рабочих.
10. Объединяясь в нерушимый союз братского сотрудничества, рабочие общества, вступающие в Международное Товарищество, сохраняют, однако, в неприкосновенности свои существующие организации”. (Там же, с. 14-15).
* * *
В конце ноября 1864 года К. Марксом было написано и приветствие Центрального Совета Международного Товарищества Рабочих президенту Соединённых Штатов Америки Аврааму Линкольну, переизбранному на второй срок. В приветствии говорилось:
“Милостивый государь!
Мы шлём поздравление американскому народу в связи с Вашим переизбранием огромным большинством. Если умеренным лозунгом Вашего первого избрания было сопротивление могуществу рабовладельцев, то победный боевой клич Вашего второго избрания гласит: смерть рабству!
С самого начала титанической схватки в Америке рабочие Европы инстинктивно почувствовали, что судьбы их класса связаны со звездным флагом. Разве борьба за территории, которая положила начало этой суровой эпопее, не должна была решить, будет ли девственная почва необозримых пространств предоставлена труду переселенца или опозорена поступью надсмотрщика над рабами?..
Рабочие Европы твердо верят, что, подобно тому как американская война за независимость положила начало эре господства буржуазии, так американская война против рабства положит начало эре господства рабочего класса. Предвестие грядущей эпохи они усматривают в том, что на Авраама Линкольна, честного сына рабочего класса, пал жребий провести свою страну сквозь беспримерные бои за освобождение порабощенной расы и преобразование общественного строя”. (Там же, с. 17-18).
* * *
Но, к сожалению, 14 апреля 1865 г. президент США Авраам Линкольн был убит агентом плантаторов-рабовладельцев и нью-йоркских банкиров, актером Джоном Бутом, после чего президентом США стал, согласно Конституции США, бывший до этого вице-президентом Эндрю Джонсон. В связи с этим Генеральный Совет МТР решил послать обращение к американскому народу, написав его только что ставшему президенту. И 5-го мая К. Маркс огласил написанный им по поручению Генерального Совета текст “Обращения Международного Товарищества Рабочих к президенту Джонсону”, который был передан президенту через американского посланника Адамса. Вот его несколько сокращенное содержание:
“Милостивый государь!
Демон “своеобразного порядка” (так назвал рабовладельческий строй один из лидеров южан Стефенс – С.Ш.), за господство которого поднялся вооружённый Юг, не мог позволить своим приверженцам с честью погибнуть в открытом бою. Дело, начатое изменой, он должен был закончить подлостью…
Не наша задача бросать слова горя и гнева, когда сердца в Старом и Новом свете охвачены волнением. Даже наёмные клеветники, которые из года в год, изо дня в день упорно вели сизифову работу по моральному убийству Авраама Линкольна и возглавляемой им великой республики, стоят теперь, пораженные ужасом, перед этим всеобщим взрывом народного негодования и соперничают друг с другом, осыпая цветами красноречия его открытую могилу. Они теперь поняли, наконец, что это был человек, которого не могли сломить невзгоды и опьянить успехи, который неуклонно стремился к своей великой цели, никогда не скомпрометировал её слепой поспешностью, спокойно соразмерял свои поступки, никогда не возвращался вспять, не увлекался волной народного сочувствия, не падал духом при замедлении народного пульса, смягчил суровость действий теплотой доброго сердца, освещал улыбкой юмора омраченные страстью события, исполнял настолько скромно и просто свою титаническую работу, насколько пышно, высокопарно и торжественно совершают свои ничтожные дела правители божьей милостью, – словом, он был одним из тех редких людей, которые, достигнув величия, сохраняют свои положительные качества. И скромность этого недюжинного и хорошего человека была такова, что мир увидел в нём героя лишь после того, как он пал мучеником”. (Там же, с. 98-99).
А в обращении непосредственно к президенту Джонсону, говорилось: “Вам, сэр, выпала задача выкорчевывать при помощи законов корни того, что было срублено мечом, стать во главе трудного дела политического переустройства и социального возрождения. Глубокое сознание Вашей великой задачи охранит Вас от всяких компромиссов с суровым долгом. Вы никогда не забудете, что, начиная новую эру освобождения труда, американский народ возложил ответственность за руководство на двух людей труда: один из них Авраам Линкольн, а другой Эндрю Джонсон”. (Там же, с. 99).
Х
Однако, в те годы в рабочем движении, наряду с марксизмом и уже упоминаемым прудонизмом, распространялись и имели определенное влияние и другие политические теории: бланкизм, лассальянство и бакунизм.
Луи Огюст Бланки, как отмечается в книге Уильяма З. Фостера “История трёх Интернационалов”, “был влиятельной фигурой во французском рабочем движении, особенно в период с середины 1830-х годов до Парижской коммуны 1871 года… Он являлся в какой-то мере коммунистом и выступал за диктатуру пролетариата. Он считал главными средствами борьбы вооружённое восстание и заговорщические группы…
Бланки считал своим идейным вождем первого французского коммуниста-утописта Бабёфа. Он не признавал никаких экономических и политических реформ. Бланкизм с его ориентацией только на вооружённое восстание был характерным продуктом раннего периода французского рабочего движения, когда рабочие испытывали тяжелый гнет, жили боевыми революционными традициями и находились под сильным влиянием революционной мелкой буржуазии. Бланки не признавал необходимости в создании сильных политических партий, массовых профсоюзов, широких кооперативов и активного участия в повседневной борьбе рабочего класса за удовлетворение его непосредственных требований… Бланкизм был несомненно “левацким” течением в Интернационале, хотя многие лучшие борцы-бланкисты впоследствии пришли к марксизму. Маркс высоко ценил революционный дух Бланки, но относился отрицательно к его конспиративной заговорщической тактике. Бланкизм как активная политическая сила умер вместе с Парижской коммуной. Остатки бланкистов ещё некоторое время влачили жалкое существование и наконец в 1904-1905 годах влились в Объединенную социалистическую партию”. (С. 49-50).
* * *
Но был в те годы в рабочем движении и более “правый” уклон – лассальянство. Фридрих Лассаль, родившись в еврейской семье и получив в Берлинском университете образование, стал гегельянцем и другом К. Маркса. Он, как отмечается тоже в названной книге Уильяма З. Фостера, “рано посвятил себя борьбе за национальную независимость и демократизацию Германии. Став социалистом, он начал заниматься вопросами освобождения рабочего класса”. Но Лассалю, в отличие от Маркса, “представлялось, будто это освобождение произойдет путем организации сети субсидируемых правительством кооперативов, которые постепенно заменят капиталистическую систему. С целью обеспечения правительственных субсидий Лассаль призывал предоставить избирательное право, ошибочно полагая, что всеобщее избирательное право для мужчин даст рабочим 90% мест в парламенте”. (Там же, с. 52).
Для осуществления своих замыслов “Лассаль создал в 1863 году политическую организацию – Всеобщий германский союз”, и таким образом, “сделался одним из первых политических организаторов германского рабочего класса, хотя он никогда не стал марксистом, подобно Либкнехту и Бебелю. Маркс одобрял организаторскую деятельность Лассаля. Он говорил, что Лассаль вновь пробудил рабочее движение в Германии после пятнадцатилетней спячки.
В то же время оппортунистическая линия Лассаля противоречила широкому профсоюзному и политическому движению рабочих, применявших в своей борьбе все доступные им средства. Против этой линии, как мелкобуржуазной, Маркс вёл решительную борьбу. Он считал движение Лассаля не чем иным, как сектантством, являющимся по своей природе враждебным настоящему рабочему движению, организовать которое стремился Интернационал”. (Там же, с. 52-53).
“Чтобы обосновать свою антипрофсоюзную позицию, Лассаль выдвинул тезис о так называемом “железном законе” заработной платы. Согласно этому закону, – отмечает У. З. Фостер, – рабочие были обречены на полуголодное существование, поскольку любое повышение заработной платы, которого могли добиться профсоюзы, якобы автоматически сводилось к нулю повышением стоимости жизни. Маркс решительно обрушился на мелкобуржуазную теорию Лассаля. Анализ вышеуказанного положения Лассаля сделан Марксом в его знаменитой работе “Заработная плата, цена и прибыль”, представляющей собой текст доклада Генеральному совету МТР 20-27 июня 1865 года.
Маркс считал, что рабочие могут улучшить свои жизненные условия только путем организованной экономической и политической борьбы. Эта истина, – подтверждает Фостер мнение Маркса, – совершенно очевидная в наши дни, когда профсоюзами охвачены десятки миллионов рабочих, в то время представляла собой очень важное открытие. Маркс показал, что “профсоюзы своей борьбой могут поднять зарплату, так же как согласованные действия предпринимателей или монополии могут её снизить”. (Там же, с. 53).
Лассальянцы, из которых наиболее видным после смерти Лассаля был И. Б. Швейцер, не играли сколько-нибудь значительной роли на конгрессах Интернационала; однако, – как утверждает У.З. Фостер, – “они представляли собой решающую силу в германском рабочем движении. Последователи Лассаля играли также важную роль среди рабочих в Чехии и Австрии и оказывали значительное влияние на немецкую рабочую иммиграцию в Соединённых Штатах”. (Там же, с. 54).
* * *
“Михаил Бакунин родился в России, в Тверской губернии, в семье помещика. Будучи офицером царской армии, он служил в Польше, но ушел с военной службы в знак протеста против царской тирании в этой стране. В изгнании Бакунин стал революционером…
Бакунин, лично знакомый с Прудоном, был его последователем. Он воспринял общие концепции Прудона о государстве и о будущем обществе, основанном на свободных ассоциациях производителей. Но некоторые концепции Прудона Бакунин не принял и заменил новыми. Он отказался от идеи о постепенной ликвидации государства и замене его кооперативами, предлагал разрушить государство путём восстания. Он занял более умеренную позицию по отношению к профсоюзам. Бакунин утверждал, что помимо восстания, единственно возможным видом борьбы является профсоюзная борьба. Однако профсоюзы, по мысли Бакунина, должны исходить из неизбежности восстания, а в будущей общественной системе они станут основными производственными организациями. Таким образом, Бакунин фактически стал одним из основоположников будущего анархо-синдикалистского течения”. (Там же, с. 54-55).
“Основные идеи Бакунина изложены в его книге “Бог и государство”, опубликованной в 1882 году. В этой книге он связывает воедино государство и религию как главные источники авторитарного угнетения, которые должны быть насильственно разрушены. Главными принципами его программы были: а) пропаганда атеизма; б) уничтожение государства; в) отказ от всяких политических действий на том основании, что государство может быть уничтожено якобы только путём вооружённого восстания. Важное значение он придавал ликвидации права наследования собственности….
Большая энергия и боевой дух Бакунина завоевали ему много последователей в Италии, Испании, Южной Франции, Французской Швейцарии, России и, наконец, среди рабочих иностранного происхождения в Соединенных Штатах. В 1868 году Бакунин вступил в Интернационал и сразу же повел ожесточенную борьбу за господствующее положение в этой организации. Он неизбежно столкнулся здесь с Марксом и коммунистами. Острая борьба марксистов и бакунистов – этих непримиримых групп характеризовала всю деятельность Интернационала и в конце концов привела к его распаду”. (Там же, с. 55).
* * *
Однако, кроме М. Бакунина, активным деятелем I Интернационала был и профессиональный революционер, сторонник и горячий последователь Николая Чернышевского, член ЦК “Земли и Воли”, один из руководителей петербургского революционного движения 1861-1862 годов Александр Серно-Соловьевич. В Интернационале он был избран секретарём статистического бюро женевских секций и членом Комиссии по выработке проекта Устава единой кассы сопротивления для всех секций. Занимал резко отрицательную позицию по отношению к бакунистам. О значимости А. Серно-Соловьевича в названном Интернационале свидетельствует подаренный ему Марксом I том “Капитала”.
Более того, 22 марта 1870 года на заседании членов Генерального Совета в Интернационал была принята, при этом единогласно, Русская секция, в состав которой входили: известный революционер, принимавший активное участие в студенческих волнениях в Петербургском университете, тоже член ЦК “Земли и Воли” Николай Утин, а также Антон Трусов, Виктор и Екатерина Бертеневы, Елизавета Дмитриева-Томановская, а летом 1870 года к ним примкнула и Анна Корвин-Круковская.
При этом, еще до вступления в Интернационал, 12 марта 1870 года, Н. Утин и другие написали письмо Марксу, в котором от имени русской группы просили Маркса быть их представителем в Генеральном Совете Интернационала.
Печатным органом Русской секции I Интернационала была газета “Народное дело”, которой вышло 6 номеров; причем в первом из них были опубликованы социально-экономические и политические взгляды членов секции. Будущее устройство общества они представляли себе в форме федерации промышленных и земледельческих товариществ.
* * *
Так что, несмотря на все огрехи, “идя по пути, проложенному его предшественником, – Союзом коммунистов, – отмечает У. З. Фостер, – I Интернационал под руководством Карла Маркса заложил теоретические и организационные основы современного рабочего движения…
I Интернационал дал миру целый ряд бессмертных документов, написанных в основном Марксом. Среди них можно назвать “Учредительный Манифест Международного товарищества рабочих”, “Устав Союза коммунистов”, а также “Гражданскую войну во Франции”, работу, дающую глубокий анализ деятельности Коммуны…
Наряду с работой в области теории, I Интернационал дал практическое воплощение и реальный смысл естественному стремлению рабочих всех стран к интернациональным связям. Впервые (и весьма успешно) он преподал рабочим основные уроки международной солидарности. Он сплотил раздробленные, примитивные и разобщенные движения рабочего класса того периода в организованную международную силу, вселявшую страх и ужас в сердца эксплуататоров всех стран”. (Там же, с. 125-126).
Таким образом, I Интернационал явился пионером пролетарского интернационализма. На I конгрессе II Интернационала в 1889 году один из организаторов и руководителей Социал-демократической партии Германии, сторонник Маркса и Энгельса Вильгельм Либкнехт говорил, что Международное товарищество рабочих “не умерло, оно исполнило свою миссию; оно перевоплотилось в могучее рабочее движение в отдельных странах и продолжает в нём жить. Оно продолжает жить также и в нас. Настоящий конгресс является делом Международного товарищества рабочих”. (Там же, с. 126).
XI
Однако и после роспуска I Интернационала К. Маркс и Ф. Энгельс продолжали политическое руководство рабочим движением, реагируя на происходящие события. Примером тому является написанная К. Марксом в апреле-мае 1871 года работа “Гражданская война во Франции”, вышедшая в том же году в Цюрихе и на русском языке.
В названной работе, как подчеркивают сотрудники, подготовившие к изданию 17-й том сочинений К. Маркса и Ф. Энгельса, “содержится гениальный анализ исторических условий, в которых возникла Парижская Коммуна, полностью раскрыты её характер и сущность её деятельности…
Изучение опыта Парижской Коммуны дало Марксу подтверждение правильности вывода, впервые сделанного им в произведении “Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта”, о необходимости для пролетариата слома буржуазной государственной машины”. (К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. 17, с. XIV-XV).
В Парижской Коммуне, несмотря на короткий период её существования, Маркс сумел обнаружить в первоначальной, еще только зарождающейся, но уже достаточно отчетливой форме черты государства, как ему казалось, нового исторического типа – диктатуры пролетариата. Раскрывая классовую природу Коммуны и сущность её государственной формы, Маркс писал, что “она была, по сути дела, правительством рабочего класса, результатом борьбы производительного класса против класса присваивающего; она была открытой, наконец, политической формой, при которой могло совершиться экономическое освобождение труда.
Без этого последнего условия коммунальное устройство было бы невозможностью и обманом. Политическое господство производителей не может существовать одновременно с увековечением их социального рабства. Коммуна должна была поэтому служить орудием ниспровержения тех экономических устоев, на которых зиждется самое существование классов, а, следовательно, и классовое господство. С освобождением труда все станут рабочими, и производительный труд перестанет быть принадлежностью известного класса”. (Там же, с. 346).
Более того, Коммуна “заявила в одной из первых же своих прокламаций, что бремя войны должны нести настоящие виновники ее. Коммуна освободила бы крестьянина от налога крови, дала бы ему дешевое правительство, заменила бы нотариуса, адвоката, судебного пристава и других судейских вампиров, высасывающих теперь его кровь, наемными коммунальными чиновниками, выбираемыми им самим и ответственными перед ним. Она избавила бы его от произвола сельской полиции, жандарма и префекта; она заменила бы отупляющего его ум священника просвещающим его школьным учителем”. (Там же, с. 349).
Таким образом, если Коммуна была “истинной представительницей всех здоровых элементов французского общества, а значит, и подлинно национальным правительством, то, будучи в то же время правительством рабочих, смелой поборницей освобождения труда, она являлась интернациональной в полном смысле этого слова. Перед лицом прусской армии, присоединившей к Германии две французские провинции, Коммуна присоединила к Франции рабочих всего мира”. (Там же, с. 350).
И одним из сплачивающих документов рабочих всех стран стал “Интернационал”, написанный в дни разгрома Парижской коммуны (июнь 1871 г.) французским поэтом-анархистом Эженом Потье, членом I Интернационала, сражавшимся на баррикадах до последних дней сопротивления коммунаров. “Интернационал” стал Международным пролетарским гимном.
В 1902 году “Интернационал” был переведен Аркадием Коцом на русский язык и стал в несколько сокращенном виде официальным гимном РСФСР (1918-1944), СССР (1922-1944), Украинской ССР (1918-1949), Беларуской ССР (1919-1952).
Интернационал
Вставай, проклятьем заклейменный,
Весь мир голодных и рабов!
Кипит наш разум возмущенный
И в смертный бой вести готов.
Весь мир насилья мы разрушим
До основанья, а затем
Мы наш, мы новый мир построим,
Кто был никем – тот станет всем.
Припев:
Это есть наш последний
И решительный бой:
С Интернационалом
Воспрянет род людской!
Никто не даст нам избавленья:
Ни Бог, ни царь и ни герой –
Добьемся мы освобожденья
Своею собственной рукой.
Чтоб свергнуть гнёт рукой умелой,
Отвоевать свое добро, –
Вздувайте горн и куйте смело,
Пока железо горячо!
Припев.
Лишь мы, работники всемирной
Великой армии труда,
Владеть землёй имеем право,
Но паразиты – никогда!
И если гром великий грянет
Над сворой псов и палачей,
Для нас всё так же солнце станет
Сиять огнём своих лучей.
Припев.
Поэтому “великим социальным мероприятием Коммуны, – подчеркивает Маркс, – было её собственное существование, её работа. Отдельные меры, предпринимавшиеся ею, могли обозначить только направление, в котором развивается управление народа посредством самого народа. К числу их принадлежали: отмена ночных работ булочников; запрещение под страхом наказания понижать заработную плату наложением штрафов на рабочих под всевозможными предлогами – обычный прием предпринимателей, которые, соединяя в своем лице функции законодателя, судьи и исполнителя приговоров, кладут штрафные деньги себе в карман. Подобной же мерой была и передача рабочим товариществам всех закрытых мастерских и фабрик, владельцы которых бежали или приостановили работы, с предоставлением им права на вознаграждение”. (Там же, с. 350-351).
При этом “Коммуна не претендовала на непогрешимость, как это делали все старые правительства без исключения. Она опубликовала отчёты о своих заседаниях, сообщала о своих действиях; она посвящала публику во все свои несовершенства”. (Там же, с. 352).
Итак, просуществовав 72 дня (с 18 марта по 28 мая 1871 года), Парижская Коммуна была раздавлена; и К. Маркс пишет: “Да, это была победа. Цивилизация и справедливость буржуазного строя выступают (вернее выступили – С.Ш.) в своём истинном, зловещем свете, когда его рабы и угнетенные восстают против господ, тогда эта цивилизация и эта справедливость являются ничем не прикрытым варварством и беззаконной местью”. (Там же, с. 360).
Однако к 1886 году Эжен Потье написал стихотворение “Она не умерла”, ставшее одной из известнейших исторических песен о “Парижской Коммуне”.
XII
Ф. Энгельс намного меньше, чем К. Маркс, принимал участия в создании и работе I Интернационала; зато во второй половине 1870-х годов из-под его пера вышла книга “Анти-Дюринг”, направленная против немецкого философа-эклектика и вульгарного экономиста Евгения Дюринга. Так, в “Предисловии к трем изданиям” Ф. Энгельс пишет: “Предлагаемая работа отнюдь не есть плод какого-либо “внутреннего побуждения”. Напротив.
Тогда, три года тому назад г-н Дюринг, в качестве адепта социализма и одновременно его реформатора, внезапно бросил вызов своему веку, мои друзья в Германии стали обращаться ко мне с настойчивой просьбой, чтобы я критически осветил эту новую социалистическую теорию в тогдашнем центральном органе социал-демократической партии – “Volksstaat”. Они считали это крайне необходимым, чтобы не дать столь молодой ещё и только что окончательно объединившейся партии нового повода к сектантскому расколу и замешательству. Они могли лучше, чем я, судить о положении дел в Германии; я был обязан, следовательно, им верить”. (К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. 20. М.: Госполитиздат, 1961, с. 5).
Однако прошёл целый год, пока Ф. Энгельс, отложив все другие дела, взялся за анализ писаний Е. Дюринга, которые он назвал “кислым плодом”. “А плод этот был, – как отмечает Энгельс, – такого свойства, что, отведав его, пришлось поневоле съесть его целиком. К тому же он был не только очень кислый, но и изрядной величины. Новая социалистическая теория как конечный практический результат некоторой новой философской системы. Нужно было поэтому исследовать её во внутренней связи этой системы, а вместе с тем подвергнуть разбору и самоё эту систему. Нужно было последовать за г-ном Дюрингом в ту обширную область, где он толкует о всех возможных вещах и ещё кое о чём сверх того”. (Там же, с. 6).
Кроме “Предисловия к трем изданиям”, книга Ф. Энгельса “Анти-Дюринг” состоит из Введения и трёх отделов: Философии, Политической экономии и Социализма, из которых в данном случае нас будет интересовать последний – Социализм, причём именно взгляд Энгельса.
* * *
Итак, уже во Введении Ф. Энгельс отмечает: “Как всякая новая теория, социализм должен был исходить прежде всего из накопленного до него идейного материала, хотя его корни лежали глубоко в экономических фактах”. (Там же, с. 16).
И далее: “Великие люди, которые во Франции просвещали головы для приближавшейся революции, сами выступали крайне революционно. Никаких внешних авторитетов какого бы то ни было рода они не признавали. Религия, понимание природы, общество, государственный строй – всё было подвергнуто самой беспощадной критике; всё должно было предстать перед судом разума и либо оправдать свое существование, либо отказаться от него. Мыслящий рассудок стал единственным мерилом всего существующего. Это было время, когда, по выражению Гегеля, мир был поставлен на голову, сначала в том смысле, что человеческая голова и те положения, которые она открыла посредством своего мышления, выступили с требованием, чтобы их признали основой всех человеческих действий и общественных отношений, а затем и в том более широком смысле, что действительность, противоречившая этим положениям, была фактически перевёрнута сверху донизу. Все прежние формы общества и государства, все традиционные представления были признаны неразумными и отброшены как старый хлам; мир до сих пор руководился одними предрассудками, и всё прошлое достойно лишь сожаления и презрения. Теперь впервые взошло солнце, и отныне суеверие, несправедливость, привилегии и угнетение должны уступить место вечной истине, вечной справедливости, равенству, вытекающему из самой природы, и неотъемлемым правам человека”. (Там же, с. 16-17).
* * *
Но время шло… И “быстрое развитие промышленности на капиталистической основе, – пишет Ф. Энгельс в отделе “Социализм”, – сделало бедность и страдания трудящихся масс необходимым условием существования общества. Количество преступлений возрастало с каждым годом. Если феодальные пороки, прежде бесстыдно выставлявшиеся напоказ, были хотя и не уничтожены, но всё же отодвинуты пока на задний план, – то тем пышнее расцвели на их месте буржуазные пороки, которым раньше предавались только тайком. Торговля всё более и более превращалась в мошенничество. “Братство”, провозглашенное в революционном девизе, нашло свое осуществление в плутнях и зависти, порожденных конкурентной борьбой. Место насильственного угнетения занял подкуп, а вместо меча главнейшим рычагом общественной власти стали деньги. Право первой ночи перешло от феодалов к буржуа-фабрикантам. Проституция выросла до неслыханных размеров. Самый брак остался, как и прежде, признанной законом формой проституции, её официальным прикрытием, дополняясь к тому же многочисленными нарушениями супружеской верности. Одним словом, установленные “победой разума” общественные и политические учреждения оказались злой, вызывающей горькое разочарование карикатурой на блестящие обещания просветителей”. (Там же, с. 267-268).
Что же касается пролетариата, то, в то время он, как отмечал Ф. Энгельс, “… едва только выделившийся из общей массы неимущих в качестве зародыша нового класса, еще совершенно неспособный к самостоятельному политическому действию, казался лишь угнетённым, страдающим сословием, помощь которому в лучшем случае, при его неспособности помочь самому себе, могла быть оказана извне, сверху.
Это историческое положение определило взгляды и основателей социализма. Незрелому состоянию капиталистического производства, незрелым классовым отношениям соответствовали и незрелые теории. (Одной из которых, как показала практика, стал и марксизм! – С. Ш.) Решение общественных задач, еще скрытое в неразвитых экономических отношениях, приходилось выдумывать из головы. Общественный строй являл одни лишь недостатки; их устранение было задачей мыслящего разума. Требовалось изобрести новую, более совершенную систему общественного устройства и навязать её существующему обществу извне, посредством пропаганды, а по возможности и примерами показательных опытов. Эти новые социальные системы заранее были обречены на то, чтобы остаться утопиями, и чем больше разрабатывались они в подробностях, тем дальше они должны были уноситься в область чистой фантазии”. (Там же, с. 269).
Таким образом, “утописты… были утопистами потому, что они не могли быть ничем иным в такое время, когда капиталистическое производство было еще так слабо развито. Они были вынуждены конструировать элементы нового общества из своей головы, ибо в самом старом обществе эти элементы ещё не выступали так, чтобы быть для всех очевидными; набрасывая свой общий план нового здания, они вынуждены были ограничиваться апелляцией к разуму именно потому, что не могли еще апеллировать к современной им истории”. (Там же, с. 276).
* * *
“Итак, как же в связи с этим, обстоит дело с современным социализмом?” – задает вопрос Ф. Энгельс и сам же на него отвечает:
“Всеми, пожалуй, признано, что существующий общественный строй создан господствующим теперь классом – буржуазией. Свойственный буржуазии способ производства, называемый со времени Маркса капиталистическим способом производства, был несовместим с местными и сословными привилегиями, равно как и с взаимными узами феодального строя; буржуазия разрушила феодальный строй и воздвигла на его развалинах буржуазный общественный строй, царство свободной конкуренции, свободы передвижения, равноправия товаровладельцев, – словом, всех буржуазных прелестей. Капиталистический способ производства мог теперь развиваться свободно.
С тех пор как пар и новые рабочие машины превратили старую мануфактуру в крупную промышленность, созданные под управлением буржуазии производительные силы стали развиваться с неслыханной прежде быстротой и в небывалых размерах. Но точно так же, как в своё время мануфактура и усовершенствовавшиеся под её владением ремесла пришли в конфликт с феодальными оковами цехов, так и крупная промышленность в своем более полном развитии приходит в конфликт с теми узкими рамками, в которые её втискивает капиталистический способ производства. Новые производительные силы уже переросли буржуазную форму их использования. И этот конфликт между производительными силами и способом производства вовсе не такой конфликт, который возник только в головах людей – подобно конфликту между человеческим первородным грехом и божественной справедливостью, – а существует в действительности, объективно, вне нас, независимо от воли или поведения даже тех людей, деятельностью которых он создан. Современный социализм есть не что иное, как отражение в мышлении этого фактического конфликта, идеальное отражение его в головах прежде всего того класса, который страдает от него непосредственно – рабочего класса”. (Там же, с. 278-279).
“Всё более и более превращая громадное большинство населения в пролетариев, капиталистический способ производства создает силу, которая под угрозой гибели вынуждена совершить этот переворот. Заставляя всё больше и больше превращать в государственную собственность крупные обобществленные средства производства, капиталистический способ производства сам указывает путь к совершению этого переворота. Пролетариат берет государственную власть и превращает средства производства прежде всего в государственную собственность. Но тем самым он уничтожает самого себя как пролетариат, тем самым он уничтожает все классовые различия и классовые противоположности, а вместе с тем и государство как государство”. (Там же, с. 291).
“Когда государство наконец-то становится действительно представителем всего общества, – продолжает фантазировать Ф. Энгельс, – тогда оно само себя делает излишним. С того времени, когда не будет ни одного общественного класса, который надо бы было держать в подавлении, с того времени, когда исчезнут вместе с классовым господством, вместе с борьбой за отдельное существование, порождаемой теперешней анархией в производстве, те столкновения и эксцессы, которые проистекают из этой борьбы, – с этого времени нечего будет подавлять, не будет и надобности в особой силе для подавления, в государстве. (Неужели и все люди станут “ангелами”? – С.Ш.) Первый акт, в котором государство выступает действительно как представитель всего общества – взятие во владение средств производства от имени общества, – является в то же время последним самостоятельным актом его как государства. Вмешательство государственной власти в общественные отношения становится тогда в одной области за другой излишним и само собой засыпает. На место управления лицами становится управление вещами и руководство производственными процессами. Государство не “отменяется”, оно отмирает”. (Там же, с. 292).
(Всё это напоминает пушкинское выражение: “По моему хотению, по щучьему велению!..”)
XIII
Практическим воплощением усилий К. Маркса и Ф. Энгельса, а также их сторонников стало создание на открывшемся в Париже конгрессе (14 июля 1889 года) II Интернационала, хотя уже и спустя несколько лет после ухода из жизни Карла Маркса.
На Парижском конгрессе, созванном немецкими и подготовленном французскими марксистами, присутствовал 391 делегат из 20 стран; так что это был “самый крупный международный конгресс в истории международного рабочего движения”. (См. История трёх Интернационалов, с. 141).
Указанный конгресс принял ряд резолюций, важнейшими из которых были о 8-часовом рабочем дне и о праздновании 1 Мая, как дня международной солидарности рабочих. Среди других заслуг названного Интернационала следует назвать: повышение заработной платы, введение социального страхования, принятие фабричного законодательства и установление избирательного права для рабочих, причем обоего пола – мужчин и женщин.
Правда, достичь этого в главных империалистических странах, по мнению У. З. Фостера, “… было легче потому, что крупные предприниматели были склонны идти на известные уступки рабочей аристократии, рассчитывая тем самым подорвать солидарность и революционный дух рабочего класса в целом. Всё крепнувшее и развивающееся рабочее движение вынудило правящие классы в известной степени пойти на смягчение политики жестокого подавления рабочих “волнений”. Капиталистические правители прибегали к политике “кнута и пряника”. (Там же, с. 246).
Однако, когда с началом Первой мировой войны (1-го августа 1914 г.), представители одной самой многочисленной германской социал-демократической партии проголосовали 4 августа за военный бюджет “своего” правительства, II Интернационал, как организация, защищающая интересы рабочего класса, по существу, перестал существовать.
* * *
Что же касается непосредственной деятельности Фридриха Энгельса после смерти Карла Маркса, то прежде всего следует отметить доработку им и издание II и III томов “Капитала”, оставшихся от Маркса в рукописях, а также его многочисленные письма, в том числе посвященные, как уже говорилось, защите марксизма, причём с признанием и некоторых Марксовых и своих недочетов и даже ошибок.
При этом Ф. Энгельса интересовала и складывающаяся обстановка в России, о чём свидетельствуют его письма русскому писателю-экономисту, одному из идеологов народничества 1880-1890 годов Николаю Данилевскому. Так, в письме от 10 июня 1890 года Ф. Энгельс писал: “Я очень благодарен Вам за Ваши постоянные интересные сообщения об экономическом положении вашей великой страны. Под гладкой поверхностью политического спокойствия в ней совершаются такие же крупные и важные экономические перемены, как и во всякой другой европейской стране, и наблюдение за ходом их представляет величайший интерес. Последствия этих экономических перемен рано или поздно непременно проявятся и в других сторонах жизни”. (К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, том 37. М.: Политиздат, 1965, с. 354).
А в письме от 24 февраля 1893 года Ф. Энгельс, отвечая на вопрос Н. Данилевского, высказывает уже своё мнение по поводу перспектив развития России. В частности, он пишет: “Так вот: в 1854 г., или около того, для России отправными пунктами были: с одной стороны, наличие общины, с другой – необходимость создать крупную промышленность. Если Вы примете во внимание всё состояние вашей страны в целом, каким оно было тогда, увидите ли Вы там хоть малейшую возможность привить крупную промышленность крестьянской общине, и притом в такой форме, которая, с одной стороны, делала бы возможным развитие крупной промышленности, а с другой, подняла бы эту первобытную общину до уровня социального института, далеко превосходящего всё то, что мир видел до сих пор? И это в то время, когда весь Запад продолжал существовать при капиталистическом режиме? Мне кажется, что такая эволюция, превосходящая все известные в истории, требовала бы совершенно иных экономических, политических и интеллектуальных условий, чем те, которые имелись в то время в России.
Нет сомнения в том, что община и, в известной степени, артель заключали в себе некоторые зародыши, которые при определённых условиях могли бы развиться и спасти Россию от необходимости пройти через муки капиталистического режима. Я вполне присоединяюсь к письму нашего автора (К. Маркса – С.Ш.)… Но и по его мнению, и по моему, первым необходимым для этого условием был толчок извне – изменение экономической системы Западной Европы, уничтожение капиталистической системы в тех странах, где она впервые возникла. Наш автор в известном предисловии к известному старому “Манифесту”, написанному в январе 1882 г., на вопрос о том – не могла ли русская община послужить отправным пунктом для более высокого социального развития – отвечал так: если изменение экономической системы в России совпадает с изменением экономической системы на Западе, “так что обе они дополнят друг друга, то современное русское землевладение может явиться исходным пунктом нового общественного развития”.
Если бы мы на Западе в своё время продвинулись быстрее в своем экономическом развитии, если бы мы оказались способными свергнуть капиталистический режим ещё лет десять или двадцать тому назад, то тогда Россия, быть может, имела бы ещё время остановить тенденцию своей собственной эволюции в направлении к капитализму”. (К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, том 39. М.: Политиздат, 1966, с. 33-34).
“В остальном я готов согласиться с Вами, что, поскольку Россия – последняя страна, захваченная развитием крупной капиталистической промышленности и в то же время страна с весьма многочисленным крестьянским населением, потрясение, произведенное этим экономическим переворотом, может оказаться здесь гораздо более сильным и острым, чем где бы то ни было. Процесс замещения около 500 000 помещиков и около 80 миллионов крестьян новым классом буржуазных земельных собственников может быть осуществлен лишь ценой страшных страданий и потрясений. Но история, пожалуй, самая жестокая из всех богинь, влекущая свою триумфальную колесницу через горы трупов не только во время войны, но и в периоды “мирного” экономического развития. А мы, люди, к несчастью, так глупы, что никак не можем найти в себе мужества осуществить действительный прогресс, если нас к этому не принудят страдания, которые представляются почти непомерными”. (Там же, с. 34-35).
XIV
И наконец пополемизируем по поводу работы К. Маркса “Критика Готской программы”, написанной в апреле-начале мая 1875 года, накануне предстоящего в Готе съезда, на котором предполагалось объединение двух германских партий – эйзенахской и лассальянской в одну – социал-демократическую партию.
Названная работа начинается письмом к одному из лидеров эйзенахской партии, близкому по мировоззрению к Марксу и Энгельсу Вильгельму Браке, которого Маркс просит ознакомить с его замечаниями к проекту предлагаемой программы и других социал-демократов, объясняя это двумя причинами. Во-первых, тем, что “это необходимо, так как за границей распространено заботливо поддерживаемое врагами партии мнение – мнение совершенно ложное, – будто мы тайно руководим отсюда (из Лондона – С.Ш.) движением так называемой эйзенахской партии”. И, во-вторых, как пишет Маркс, “помимо того, мой долг не позволяет мне, хотя бы лишь посредством дипломатического молчания, признать программу, которая, по моему убеждению, решительно никуда не годится и деморализует партию”. (К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, том 19, М.: Госполитиздат, 1961, с. 11).
* * *
Итак, в 1-м параграфе предлагаемой программы будущей объединённой партии сказано: “Труд есть источник всякого богатства и всякой культуры, а так как приносящий пользу труд возможен лишь в обществе и при посредстве общества, то доход от труда принадлежит в неурезанном виде и на разных правах всем членам общества”.
В связи с чем К. Маркс разъясняет: во-первых, что “труд не есть источник всякого богатства. Природа в такой же мере источник потребительных стоимостей (а из них-то ведь и состоит вещественное богатство!), как и труд, который сам есть лишь проявлением одной из сил природы, человеческой рабочей силы… У буржуа есть очень серьёзные основания приписывать труду сверхъестественную творческую силу, так как именно из естественной обусловленности труда вытекает, что человек, не обладающий никакой другой собственностью, кроме своей рабочей силы, во всяком общественном и культурном состоянии вынужден быть рабом других людей, завладевших материальными условиями труда, только с их разрешения может он работать, стало быть, только с их разрешения – жить”. (Там же, с. 13).
“На самом же деле весь этот параграф, неудачный по форме, ошибочный по содержанию, вставлен здесь лишь для того, чтобы лассалевскую формулу о “неурезанном трудовом доходе” написать в качестве первого лозунга на партийном знамени”. (Там же, с. 15).
И ещё что, причём больше всего нас интересует, так это рассуждения К. Маркса о коммунистическом обществе, в котором он выделяет две фазы развития. Так, во время первой фазы, пишет К. Маркс, “мы имеем здесь дело не с таким коммунистическим обществом, которое развилось на своей собственной основе, а, напротив, с таким, которое только что выходит как раз из капиталистического общества и которое поэтому во всех отношениях, в экономическом, нравственном и умственном, сохраняет еще родимые пятна старого общества, из недр которого оно вышло. Соответственно этому каждый отдельный производитель получает обратно от общества за всеми вычетами ровно столько, сколько сам дает ему. То, что он дал обществу, составляет его индивидуальный трудовой пай. Например, общественный рабочий день представляет собой сумму индивидуальных рабочих часов; индивидуальное рабочее время каждого отдельного производителя – это доставленная им часть общественного рабочего дня, его доля в нём. Он получает от общества квитанцию в том, что им доставлено такое-то количество труда (за вычетом его труда в пользу общественных фондов), и по этой квитанции он получает из общественных запасов такое количество предметов потребления, на которое затрачено столько же труда. То же самое количество труда, которое он дал обществу в одной форме, он получает обратно в другой форме”. (Там же, с. 18).
Поэтому равное право здесь по принципу всё ещё является правом буржуазным, хотя принцип и практика здесь уже не противоречат друг другу, тогда как при товарообмене обмен эквивалентами существует лишь в среднем, а не в каждом отдельном случае.
Несмотря на этот прогресс, это равное право в одном отношении все еще ограничено буржуазными рамками. Право производителей пропорционально доставляемому ими труду; равенство состоит в том, что измерение производится равной мерой – трудом.
Но один человек физически или умственно превосходит другого и, стало быть, доставляет за то же время большее количество труда или же способен работать дольше; а труд, для того чтобы он мог служить мерой, должен быть определён по длительности или по интенсивности, иначе он перестал бы быть мерой. Это равное право есть неравное право для неравного труда. Оно не признаёт никаких классовых различий, потому что каждый является только рабочим, как и все другие; но оно молчаливо признаёт неравную индивидуальную одаренность, а следовательно, и неравную работоспособность естественными привилегиями. Поэтому по своему содержанию есть право неравенства, как всякое право… Далее один рабочий женат, другой нет, у одного больше детей, а у другого меньше, и так далее. При равном труде и, следовательно, при равном участии в общественном потребительном фонде один получит на самом деле больше, чем другой, окажется богаче другого и тому подобное…
Но эти недостатки неизбежны в первой фазе коммунистического общества, в том его виде, как оно выходит после долгих мук родов из капиталистического общества. Право никогда не может быть выше, чем экономический строй и обусловленное им культурное развитие общества”. (Там же, с. 19).
* * *
“На высшей фазе коммунистического общества, после того как исчезнет порабощающее человека подчинение его разделению труда; когда исчезнет вместе с этим противоположность умственного и физического труда; когда труд перестанет быть только средством для жизни, а станет сам первой потребностью жизни; когда вместе с всесторонним развитием индивидов вырастут и производительные силы и все источники общественного богатства польются полным потоком, – утверждал Маркс, – лишь тогда можно будет совершенно преодолеть узкий горизонт буржуазного права, и общество сможет написать на своём знамени: Каждый по способности, каждому по потребностям!” (Там же, с. 20).
* * *
Кстати, когда читаешь эти строки Маркса о коммунизме и о его уверенности в возможность построения такого общества, а также вспоминаешь соответствующую запись на этот счёт в Программе Коммунистической партии Советского Союза, принятой XXII съездом КПСС, на ум невольно приходит фантазия из средневековых поэм одного их знаменитых людей Англии XVII века, поэта, математика и историка, богослова Иоанна Мильтона “Потерянный рай” и “Возвращенный рай”, во второй из которых он пишет: “С изумлением видит перед собою Сатана (в представлениях в авраамических религиях – главный противник небесных сил на земле – С. Ш.) все богатства природы, созданного для высшего наслаждения рода человеческого, более того – видит небо на земле, ибо рай был создан Божиим, насаждённым в Эдеме (в древнееврейской религии – райский сад – С.Ш.) на востоке”…
“Таким образом, место это представляло счастливое убежище с разнообразно прекрасными видами. Здесь находилось множество деревьев, слезяших благовонною смолою и блестевших златовидными плодами, столь приятными на вкус и красивыми, что басни о садах Гесперид (персонажи древнегреческой мифологии – С. Ш.) обращались здесь в действительность. Между ними расстилались живописные луга и поляны, дававшие нежную траву стадам; холмы пальм, пестреющие самыми разнообразными цветами, среди которых цветет царица цветов – роза без шипов. С другой стороны находились гроты, тень которых давала приятную прохладу и над которыми вились пурпурные кисти винограда с поднимающимися вверх нежными побегами. Между тем воды с шумом сбегают с холмов, соединяя свои струи в реке или в озере, представляющем собою кристальное зеркало с окаймляющим его берегом, увенчанным миртами. Хоры птиц распевают свои песни, услаждающие слух; весенние ветры, насыщенные ароматами лугов и лесов, настраивают на один лад трепещущие листья, а Пан (древнегреческий бог пастушества и скотоводства, плодородия и дикой природы – С. Ш.), соединяясь с грациями (в древнегреч. мифологии богини красоты – С. Ш.) и горами в лёгкой и весёлой пляске, проводит вечную весну”. (Потерянный рай. Возвращенный рай. Поэмы Иоанна Мильтона. М.: Типография И. Д. Сытина, 1912, с 90-91).
* * *
Но эта фантазия о существовании рая, созданном Богом на земле, я повторяю, была написана в средние века, при этом историком-богословом; а верить в то, что такой рай, где “источники общественного богатства польются потоком”, можно создать в действительности, в середине XIX века мог думать только К. Маркс, который сам никогда основательно не соприкасался с производством, а годами сидел в библиотеке и, вместе с анализом, кстати, тоже не существовавшего, а, как уже сказано, сконструированного им в уме общественно-политического строя, фантазировал о земном рае; и написать это в Программе КПСС могли только не в меру преданные партийные чиновники под диктовку Михаила Суслова, который ко времени создания данной Программы уже десятилетиями, став секретарём ЦК ВКП(б) в 1947 году по идеологии, как говорят, “спал на марксизме” и жил в подобном раю. О создании в СССР подобного рая мечтал и обласканный Сталиным “писательский министр”, как звали Генерального секретаря и председателя правления Союза писателей СССР (1946-1954 гг.), Александр Фадеев, начавший писать новый роман “Чёрная металлургия”, главной мыслью которого являлась – “мысль о коммунистическом перевоспитании людей, подобно тому, как чёрная металлургия берёт в природе уголь, руду, известняк и пр. и пр. и переплавляет в совершенный металл, из которого можно сделать всё – вплоть до микроскопа и нитей электрической лампочки. Причём эта переделка человека тоже поистине чёрная металлургия!” (А. Фадеев. Собр. соч. в четырёх томах, т. 4. М.: “Правда”, 1979, с. 461).
(Так что, говоря о таких замыслах А. Фадеева, невольно вспоминается учение древнекитайского мыслителя Шан Яна!).
* * *
При этом напомним, кстати, о чём я уже писал, что в апреле 1832 года под Парижем с участием французского философа-утописта, сенсимониста, Бартелими Проспера Анфантена была создана трудовая коммуна, ставившая своей целью реализацию идеи совместного труда “индустриалов” и свободной любви. Своё существование указанная коммуна закончила судом над нею, во время которого её членов обвинили в “оскорблении нравственности”. Сам Анфанген был осуждён на год тюремного заключения и оштрафован на 100 франков. И в связи с тогдашним своим мировоззрением, ещё только что отходившим от младогегельянцев, в 1842 году К. Маркс, не будучи ещё коммунистом, писал: “Мы твердо убеждены, что по-настоящему опасны не практические опыты, а теоретическое обоснование коммунистических идей; ведь на практические опыты, если они будут массовыми, могут ответить пушками, как только они станут опасными; идеи же, которые овладевают нашей мыслью, подчиняют себе наши убеждения и к которым разум приковывает нашу совесть, – это узы, из которых нельзя вырваться, не разорвав своего сердца, это демоны, которые человек может победить, лишь подчинившись им”. (К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. 1, с. 118)
Однако, когда К. Маркс, потеряв связь с реальной жизнью, то в своих произведениях стал делать, подобно своим предшественникам, вошедшим в историю, как социалисты-утописты, фантастические выводы, причём ставшие со временем понятными своей несбыточностью.
“Идеалом для марксизма, – пишет доктор философских наук, профессор Андрей Сычёв, – является коммунистическое общество, где не будет классов (т. е. угнетенных и угнетающих), частной собственности, а основным станет принцип “от каждого по способностям, каждому по потребностям”. Коммунизм – царство свободы, напоминающее утопии Платона и Т. Мора. Практические попытки воплощения коммунистических идей в жизнь (например, в СССР) только подчеркнули их утопизм”. (А. А. Сычёв. Основы философии. М.: “Альфа М. ИНФРА-М”, 2010, с. 67).
XV
В то же время в передовых странах Европы и Соединенных Штатах Америки последняя четверть XIX века характеризуется не только быстрым ростом индустриализации, но и тем, что капитализм начал переходить от стадии свободной конкуренции в стадию империализма, раскрывая тем самым свои возможности к совершенствованию.
Так что этот период развития капитализма сопровождался как быстрым ростом численности рабочего класса и профсоюзного движения во всех капиталистических странах, так и повышением жизненного уровня рабочих, что во многом опровергало марксистскую теорию. И в 1899 году бывшим до того марксистом Эдуардом Бернштейном была выпущена в свет (переведенная в 1906 г. на русский язык) книга “Условия возможности социализма и задачи социал-демократии”, в которой марксизм подвергся определенной критике.
“Ныне обстоит дело так, – писал Эд. Бернштейн, – что на основании Маркса и Энгельса можно доказывать всё. Это весьма удобно для апологетов и литературных казуистов. Но тот, кто сохранил хоть немного теоретического смысла, для которого научность социализма не есть “только вещь для показа, которую в торжественных случаях вынимают из серебряной шкатулки, а в остальное время забывают”, тот, раз осознав эти противоречия, почувствует вместе с тем и потребность устранить их. В этом, а не в вечном повторении слов учителей, заключается задача их учеников”. (Эд. Бернштейн. Условия возможности социализма и задачи социал-демократии. С.-Петербург, 1906, с. 25).
При этом Бернштейн поясняет: “Марксистское понимание истории и основывающееся на нем социалистическое учение были выработаны в промежутке между 1844 и 1847 гг. – в период, когда Западная и Средняя Европа находилась в сильном революционном брожении. Они могут быть признаны за самый радикальный продукт этой эпохи”. (Там же, с. 27).
Именно “в 1847 г. “Коммунистический манифест” заявил, что буржуазная революция, накануне которой Германия тогда находилась, “может”, при данном развитии пролетариата и передовых условиях европейской цивилизации, “только быть прелюдией к пролетарской революции.
Этот исторический самообман, – поясняет далее Бернштейн, – в котором любой политический фантазёр вряд ли мог превзойти Маркса, тогда уже серьезно занимавшегося политической экономией, был бы совершенно непонятен, если бы нельзя было видеть в нём остатки гегелевской диалектики противоречия, от которой Марксу – как и Энгельсу – не удалось всецело отрешиться во всё продолжение своей жизни, но которая тогда, в период всеобщего брожения, оказалась особенно для него роковой. Мы имеем здесь не просто преувеличенную оценку ожидаемых результатов политической борьбы, которая может проявиться у пылких вождей и даже, при известных обстоятельствах, повести к неожиданным успехам, но и чисто умозрительное предварение зрелости экономического и социального развития, обнаруживающего тогда лишь первые ростки”. (Там же, с. 30). И далее Эд. Берштейн пишет: “Я уже по другому поводу имел случай заметить, что современный наемный рабочий класс не представляет той однородной, в одинаковой мере отрешенной от собственности, семьи и пр. массы, какую предвидел Коммунистический Манифест, а что именно в наиболее развитых фабричных индустриях господствует целая иерархия дифференцированных рабочих, между группами которых царит лишь весьма умеренной чувство солидарности”. (Там же, с. 113). “Вообще, – утверждает Эд. Бернштейн, и утверждает, безусловно, правильно, – нет ничего ошибочнее, чем на основании известного формального сходства положения выводить одинаковость образа действия на деле”. И в доказательство приводит пример: “Служащий в какой-нибудь торговой фирме стоит по отношению к своему патрону формально в таком же положении, что и промышленный рабочий по отношению к своему работодателю, а всё же, за исключением низшего персонала крупных домов, он будет чувствовать себя социально ближе к нему, нежели последний – к своему, несмотря на то, что разница в доходах очень часто значительнее. В деревнях опять-таки, в мелких хозяйствах образ жизни и труд крестьянина и работника слишком одинаковы, в большинстве средних – дифференциация труда слишком велика, а персонал слишком невелик, чтобы давать простор классовой борьбе городских рабочих. О каком-нибудь развитом чувстве солидарности между постоянным работником, поденщиком и пастушком едва ли может быть речь”. (Там же, с. 116).
И последнее: “Вопреки великому прогрессу, который рабочий класс сделал в умственном, политическом и индустриальном отношении с того времени, как писали Маркс и Энгельс, я еще и теперь считаю его недостаточно развитым, чтобы взять на себя политическую власть. Я тем более считаю себя обязанным открыто заявить это…
Лишь литераторы, которые никогда не стояли в интимных отношениях с действительным рабочим движением (к которым относился и К. Маркс – С.Ш.), – заявляет Бернштейн, – могут в этом отношении думать иначе”. (Там же, с. 234-235).
* * *
Однако тут же, на следующий год после выхода в свет названной книги Эд. Бернштейна, на защиту марксизма выступил Карл Каутский в книге “К критике теории и практики марксизма”, при этом в Предисловии сделал оговорку: “Мы не станем заниматься в этом Предисловии вопросом о том, является ли книга Бернштейна, которую мы здесь разбираем, шагом назад в теоретическом отношении, и почему именно. Мне теперешняя точка зрения Бернштейна или, верней, отсутствие определённой точки зрения – кажется опасной, и я считаю своим долгом бороться с ним самым решительным образом. Но наша теоретическая вражда не должна заставить нас забыть о том, чем был для нас Бернштейн. Я лично обязан ему не только теми поощрениями и указаниями, которые он доставлял нам всем на страницах “Neue Zeit” и других наших органов, но и той сильной духовной поддержкой, которая вытекает из тесного многолетнего сотрудничества, основанного на взаимном понимании”. (Карл Каутский. К критике теории и практики марксизма. Одесса: Книгоиздательство Е. М. Алексеевой, 1905, с. 6).
Мы, конечно, тоже не собираемся разбирать книгу К. Каутского, но несколько выдержек из её Введения приведем.
“В немецкой марксистской литературе книга Бернштейна, – отмечает К. Каутский, – является первым сенсационным произведением…
Превращение из буржуазного демократа в марксиста – весьма обыденный случай, и буржуазной прессе нет нужды разглашать об этом повсюду; другое дело, когда, наконец, хоть раз происходит, по-видимому, обратное превращение… Такую радостную новость необходимо было возвестить, как можно громче”. (Там же, с. 21).
“Само по себе это ещё не несчастье, – утверждал Каутский. – В нашей партии всегда существовали разногласия, – разногласия личного, местного, профессионального и теоретического характера. Молодой и горячий думает иначе, чем старый и рассудительный; баварец – иначе, чем саксонец, а тот иначе, чем гамбуржец; горнорабочий – иначе, чем работница в конверсионной мастерской; поглощенный профессиональным или кооперативным движением – иначе, чем всецело отдавшийся парламентской деятельности и выборной агитации; воспринявший марксизм непосредственно, как последователь Маркса и Энгельса, – иначе, чем тот, кто до того находился под влиянием Родбертуса (немецкого экономиста – С.Ш.) и так далее.
Такие различия не только неизбежны, но даже необходимы для того, чтобы не замерла внутренняя жизнь партии. (Так это только подтверждает правоту Б. Бернштейна! – С.Ш.) Но эта последняя – армия борцов, а не клуб для обмена мыслей; обнаруживающиеся в ней противоречия не должны идти настолько далеко, чтобы исчезла самая возможность плодотворной совместной работы, даже не настолько далеко, чтобы порождать трения, устранение которых поглощает много времени и сил и уменьшает боевую готовность. Расширение партии никогда не должно совершаться за счёт её сплоченности и единства. Нет ничего хуже несогласованности тактики”. (Там же, с. 22).
“Как всякая общественная деятельность, деятельность партийная требует от личности пожертвования частью своей индивидуальности. Пусть анархисты и теоретики индивидуализма презирают вследствие этой жертвы людей партийных; они не могут отрицать того факта, что без совместной общественной деятельности ничто великое не было бы осуществлено на деле. Ясно однако, что отказ от своей индивидуальности, который требуется от отдельных членов партии, не должен заходить чересчур далеко, не то партия превратилась бы в толпу безвольных рабов или бессмысленное стадо овец”. (Там же, с. 23). (А это уже не наука, не поиск истины, а то, чего требовал от членов партии В. Ленин – единства! – С.Ш.)
XVI
Поскольку марксизм нашёл благоприятную почву для своего приземления в России, то, приводя высказывания о названном учении других партийных деятелей и ученых, начнём с видного деятеля ВКП(б) Николая Бухарина, сделавшего 17 марта 1933 года на Общем собрании АН СССР доклад “К. Маркс и его историческое значение”, посвящённый 50-летию со дня смерти Маркса и опубликованный под названием “Учение Маркса и его историческое значение”.
“Марксизм, – говорил Н. Бухарин, – есть действительно великая доктрина нашего времени. Учение красного доктора, как звали лондонские филистеры гения пролетарской революции, овладело миллионами: оно овладело массой и масса овладела им. Но революционный пролетариат чрезвычайно далёк от “vita contemplativa” (созерцательной жизни): он является носителем “vitae activae” (активной жизни), жизни бурной и деятельной; это он выражает всё напряжение и всё освобождающее “мучение” общественной материи, в победе разрешающуюся трагедийность исполинской исторической борьбы. Именно поэтому марксизм сформировался как его классовая идеология: марксизм есть мировоззрение пролетариата, которое, выросши из практики его борьбы и переплавив в реторте революционной критики все ценные завоевания эпохи в драгоценный сплав, является самым совершенным практическим орудием революционного преобразования мира. Марксизм есть “не догма”, а руководство к действию”. (Н. И. Бухарин. Проблемы теории и практики социализма. М.: Политиздат, 1989, с. 331).
Так что, по мнению Н. Бухарина, “Марксизм есть самое глубокое во всей истории человечества революционное учение. Как и сама пролетарская революция, он имеет две ипостаси единого целого: разрушительную, деструктивную, острый меч, который направлен против всего капиталистического миропорядка, от его экономических глубин до его ядовитых философских и религиозных рефлексов, и созидательную, силы которой направлены на постройку новых, социалистических форм общественного бытия и новой социалистической культуры. В СССР марксизм стал государственно-признанной идеологией, вся концентрированная мощь которой является великолепным орудием грандиозного создания нового общества”. (Там же, с. 331-332).
* * *
“Мне кажется лучше будет, если я буду писать о Марксе без всякого лицемерного уважения, – писал английский писатель и публицист Герберт Джордж Уэллс, после посещения в 1920 году по приглашению Льва Каменева Советской России. – Я его всегда считал самым скучным на свете человеком, а его огромный незаконченный труд “Капитал”, представляющий собой целую серию скучнейших томов, где автор занимается такими же реальными фикциями, как “буржуазия” и “пролетариат”, постоянно отвлекаясь совершенно неинтересными, второстепенными рассуждениями, всегда казался мне продуктом самого претенциозного педантизма. Но, тем не менее, до моей последней поездки в Россию, активной враждебности к Марксу у меня не было; я просто избегал читать его произведения, а при встречах с марксистами ставил их в тупик вопросом: могут ли они точно определить, кто именно составляет пролетариат? Никто из них не мог ответить на этот вопрос, так как ни один марксист этого не знает. На квартире Горького я внимательно слушал спор Бакаева и Шаляпина о том, существует ли в России вообще пролетариат, отличный от крестьянства? Мне было очень интересно следить за тонкой аргументацией спорящих, особенно потому, что Бакаев был главой Петроградской чрезвычайки, то есть был одним из главных проводников в жизнь диктатуры пролетариата. Слово “пролетарий” в марксистском жаргоне имеет особое отвлеченное значение, подобное тому, какое имеют в жаргоне некоторых политических экономистов слово “производитель”: последний признаётся каким-то особым существом, резко отличающимся от “потребителя”. Точно так же и “пролетарий” есть нечто особое, противопоставляемое чему-то, что называется “капиталом”…
Я должен признаться, что мой пассивный протест против Маркса превратился в России в активную ненависть. Повсюду, куда мы только не ходили, мы видели статуи, бюсты, портреты Маркса. Две трети его лица скрыты бородой, огромной, торжественной, волнистой бородой, которая, вероятно, причиняла своему хозяину много неудобств в повседневной жизни; такая борода не вырастает у людей случайно – она выращена с любовью и нежными заботами и патриархально раскинута над всем миром. Своей нецелесообразной громоздкостью она напоминает “Капитал”; человеческая часть лица Маркса посматривает из нее совиным взглядом, как бы следя за впечатлением, производимым на мир необыкновенным ростом этой бороды. Вездесущее присутствие в России бороды Маркса меня всё более и более раздражало, и меня терзало острое желание обрить его. Когда-нибудь, если мне хватит на это времени, я вооружусь бритвой и ножницами против “Капитала” и напишу книгу: “Обритие Карла Маркса”. (Г. Д. Уэллс. Россия во мгле”. Российско-Болгарское книгоиздательство София, 1921, с. 41-42).
* * *
Очень убедительный приговор марксизму дал русский философ, экстраординарный профессор Московского университета (1917 г.) Борис Вышеславцев, высланный в 1922 году за границу. “Марксизм, – писал он, – есть классовая идеология, и это признаётся его собственной доктриной. Такая идеология есть прямая противоположность науке и философии. Она есть коллективная психологическая мобилизация для целей борьбы, завоевания, покорения и властвования. Она не имеет в сущности никакого миросозерцания, ибо не хочет ничего “созерцать” и ничего “искать”; она нашла средство внушать, пропагандировать, психически властвовать, вести массы. Демагогическую идеологию мы наблюдаем в форме нацизма, фашизма и коммунизма”. (Проф. Б. П. Вышеславцев. Философская нищета марксизма. “Посев”, 1957, с. 18).
И далее: “Нищета философии” назвал Маркс свое сочинение против Прудона. Заглавие удивительно удачно характеризует самого Маркса, мы читаем: “Нищета философии Карла Маркса”. (Там же, с. 19).
* * *
О коммунизме, как о чем-то противоречащем природе человека, известный русский философ, писатель и публицист, доктор государственных наук, профессор Иван Ильин сказал: “Коммунизм противоестественен. Он не приемлет индивидуального способа жизни, данного человеку от Бога и природы. Он пытается переделать, переплавить человеческую душу в её основных свойствах и естественных тяготениях, и прежде всего – погасить личную заинтересованность и личную инициативу человека на всех путях его творчества. Коммунизм отвергает личное начало как источник самостоятельности, многообразия и “анархии”. Поэтому он угашает не только частную собственность, но и частную семью и стремится искоренить частное мнение, свободное убеждение и личное миропонимание. Для него одинаково неприемлема самостоятельность личного инстинкта самосохранения и самостоятельность личного духа. Ему нужно социализировать не только имущество, но и весь уклад человеческой жизни, чувств и мыслей; ему нужно социализировать душу человека и для этого выработать новый тип – примитивного существа с вытравленной личностью и угасшей духовностью, существа, не способного к личному творчеству, но склонного жить в стадном всесмешении. Эта противоестественная затея обречена в корне на неудачу”. (Иван Ильин. Путь духовного обновления. М.: ООО “Изд. АСТ”, 2003, с. 328-329).
* * *
По мнению Збигнева Бжезинского, “… коммунизм обращался как к людям малообразованным, так и утонченным натурам: и тех, и других он наделял умением ориентироваться, давал удовлетворительное объяснение жизни и моральное самооправдание. Он давал своим сторонникам чувство уверенности в собственной правоте, правильности выбранного жизненного пути и укреплял веру в себя. Он не оставлял места ни для каких сомнений. Он провозглашал себя одновременно и философией, и руководством к действию. Каков бы ни был интеллектуального развития человек, коммунистическое учение обеспечивало его руководством, чувством исторического комфорта и, главное, крайне упрощенным представлением о том, что именно может быть достигнуто при помощи прямого политического действия”. (Збигнев Бжезинский. Большой провал. Рождение и смерть коммунизма в двадцатом веке. Liberty Publishing House? New York, 1989, с. 15).
В то же время З. Бжезинский отмечает: “Феномен коммунизма, как мощного политического явления ХХ века, следует рассматривать в связи с подъёмом фашизма и нацизма. В действительности у коммунизма, фашизма и нацизма были общие родовые признаки, исторические связи и изрядное политическое сходство. Все они были ответом индустриального века, на появление первого поколения промышленных рабочих – миллионов лишенных корней людей, ответом на беззаконие раннего капитализма и на недавно возникшее острое чувство классовой ненависти, порожденное этими обстоятельствами…
Одна из этих идеологий базировалась на классовой войне, а другая – на расовом превосходстве, и при этом обе оправдывали любые действия, способствующие осуществлению исторической миссии, которую они себе приписывали. Гитлер прилежно усвоил большевистскую концепцию о военизированном партийном авангарде и ленинское учение о необходимости тактической гибкости для достижения конечной стратегической победы – как в период борьбы за власть, так и в период переустройства общества. С институционной точки зрения Гитлер научился у Ленина (считавшего себя учеником Маркса и Энгельса – С.Ш.), как создать государство, основанное на терроре, подкрепленном разветвленным аппаратом тайной полиции, – государство, правосудие которого опиралось на концепцию групповой войны. Это Ленин научил его оркестровке показательных процессов”. (Там же, с. 19).
* * *
Ёмкую, но жесткую, и в то же время, по нашему мнению, справедливую оценку марксистскому учению и самому К. Марксу дал австро-британский философ, социолог и логик Карл Поппер в его уже упоминаемой книге “Открытое общество и его враги”. “Чтобы справедливо судить о марксизме, – пишет К. Поппер, – следует признать его искренность. Широта кругозора, чувство фактов, недоверие к пустой и особенно морализирующей болтовне сделали Маркса одним из наиболее влиятельных в мире борцов против лицемерия и фарисейства. У него было пылкое желание помочь угнетённым, и он полностью осознавал необходимость показать себя в деле, а не только на словах. Его главные таланты проявились в области теории. Он затратил гигантские силы для того, чтобы выковать, так сказать, научное оружие для борьбы за улучшение доли громадного большинства людей”.
Однако, делает заключение К. Поппер: “Несмотря на все его несомненные достоинства, я считаю Маркса ложным пророком. Он был пророком, указавшим направление движения истории, и его пророчество не сбылось”. Он (Маркс), продолжает своё доказательство К. Поппер: “… ввёл в заблуждение множество интеллигентных людей, поверивших, что историческое пророчество – это научный способ подхода к общественным проблемам. Маркс ответственен за опустошающее воздействие… на тех людей, которые хотели защищать принципы открытого общества”. (Карл Поппер. Открытое общество и его враги, с. 275).
* * *
А вот оценка учения К. Маркса, данная современным российским д. э. н. (1987), профессором (1990) Юрием Осиповым: “Случилось так, – отмечает он, – что учение Маркса стало в нашей стране на некоторое время официальным учением-идеологией. Отсюда утвердилось заметно догматическое отношение к Марксову наследию. Маркса много изучали, но, во-первых, не слишком критиковали, хотя и активно критиковали всяческую критику учения К. Маркса, и, во-вторых, не слишком творчески, ибо в обстановке догматического отношения к Марксу трудно было предлагать что-либо новое в его понимании, не заработав для себя “почетного звания” уклониста-еретика”. (Постижение Маркса. Под ред Ю. М. Осипова, Е. С. Зотовой, с. 9).
“В то же время, – говорит Ю. Осипов, – такое догматическое отношение к Марксову наследию совсем не мешало официальным кругам дорабатывать и развивать учение К. Маркса в выгодных для себя направлениях, делая подчас выводы, мало или совсем не согласные с исходными положениями самого К. Маркса, корректируя его учение, делая акцент на чём-то одном и забывая о другом, а то и просто кое-что замалчивая. В итоге получилось так, что учение К. Маркса не совсем совпадало с той официальной идеологией, которая была принята и называлось марксизмом”. (Там же, с. 10). Так что в итоге получалось совсем другое учение, как это будет показано на примере появления ленинизма.
Глава II
Приземление марксизма в России: причины и результаты?
“Коммунизм оказался неотвратимой судьбой России, внутренним моментом в судьбе русского народа”. – Николай Бердяев, русский философ и публицист.
Итак, отвечая на поставленный в заглавии названной главы вопрос, вначале отметим, что умственно сконструированный Карлом Марксом при создании “Капитала” статичный (т. е. реально несуществующий) капитализм не мог изжить себя и породить никакого социализма ни в одной стране, тем более в западноевропейской, где не только бурно развивались производительные силы, но и совершенствовались производственные и другие виды общественных отношений, чем К. Маркс проигнорировал при анализе и поэтому, естественно, сделал ложный вывод о приходе на смену капитализму коммунизма.
Во-вторых, напомним, что российский мыслитель, философ и экономист, правовед и историк Пётр Струве писал: “Этот исторический факт (приземление в России бродившего по Европе призрака коммунизма – С.Ш.) не может не иметь своих глубоких исторических корней”; при этом, в числе таких, глубоко заложенных в истории России корней, он видел её отсталость. (См. П. Б. Струве. Социальная и экономическая история России с древнейших времён до нашего в связи с развитием русской культуры и ростом российской государственности. Париж, 1952, с. 6-7).
Однако, при более подробном рассмотрении причин произошедшей трагедии в Российской империи, то есть совершения в октябре 1917 года большевиками под знаменем марксизма государственного переворота, следует отметить, первое: в отличие от стран Западной Европы – родины марксизма, Российская империя располагалась на огромной территории Европы и Азии, на которой в древние времена населявшие её народы жили в степях или непроходимой тайге. Даже юго-восточная часть Европы, куда пришли и расселились славяне, прародители россиян, по своей географии тоже больше похожа на Азию, чем на Европу, поэтому там, как и в азиатских степях, обитали кочевые племена (в том числе половцев, печенегов). Естественно, все эти кочевые, степные и таёжные, племена отличались от народов Западной Европы, проживавших на берегах относительно тёплых морей (и недалеко от них) или среди невысоких гор с благоприятным климатом и богатой растительностью; причем отличались они от западноевропейцев как внешним видом, так и своими обычаями, традициями, которые передавались пришедшим славянам.
Русский философ Николай Бердяев отмечал, что “в душе русского народа остался сильный природный элемент, связанный с необъятностью русской земли, с безграничностью русской равнины. У русских “природа”, стихийная сила, сильнее чем у западных людей, особенно людей самой оформленной латинской культуры… На Западе тесно, всё ограничено, всё оформлено и распределено по категориям, всё благоприятствует образованию и развитию цивилизации – и строение земли, и строение души. Можно было бы сказать, что русский народ пал жертвой необъятности своей земли, своей природной стихийности. Ему нелегко давалось оформление, дар формы у русских людей не велик. Русские историки объясняют деспотический характер русского государства этой необходимостью оформления огромной, необъятной русской равнины. Замечательнейший из русских историков Ключевский сказал: “государство пухло, народ хирел”. (Н. А. Бердяев. Истоки и смысл русского коммунизма. М.: “Наука”, 1990, с. 8).
Второе, к указанным природным факторам, влияющим на формирование духовного мира русского народа, в конце Х века прибавилось ещё и принятие православной религии, полученной из Византии, с её аскетизмом, подчиненностью светским правителям и предпочтением попасть после смерти в якобы существующий потусторонний рай заботе о земной жизни. Более того, после прекращения существования в XV веке Византийской империи Россия взяла на себя обязанности сохранения и распространения названной религии в её чистоте, без всякого реформирования. Поэтому одной из характерных черт русского народа является поиск и приложение усилий к созданию счастливой жизни в неопределенном будущем; именно к этому русский народ призывали и призывают не только служители Русской православной церкви, но призывали князья, цари, императоры, а также коммунистические вожди и призывают нынешние правители России.
Третье, что касается исторических факторов, влияющих на формирование характера тех или иных народов, то история Западной Европы была, конечно, тоже не безоблачной. Однако, как повествует русский публицист Николай Данилевский, “нравственное достоинство европейских народов пережило все испытания и возросло в течение долгой борьбы, ими вынесенной. Притом, как сам политический строй европейских народов, так и события их жизни благоприятствовали чрезмерному развитию личности. Индивидуальная свобода составляет принцип европейской цивилизации; не терпя внешнего ограничения, она может только сама себя ограничивать. От этого возникает принцип народного верховенства, получающий всё большее и большее значение не только в теории, но и на практике европейского государственного пра-ва. Применение его неудержимо ведет к демократической конституции государства, основанной на всеобщей подаче голосов”. (Н. Я. Данилевский. Россия и Европа. Петербург: “Глаголь”, 1995, с 200-201).
И совсем дело другое в России, как я уже писал об этом, одним из значимых исторических факторов, тоже повлиявших на формирование основных черт русского народа, было татаро-монгольское иго, описывая которое русский историк и писатель, член Петербургской АН Николай Карамзин отмечал: “Состояние России было самое плачевное: казалось, что огненная река промчалась от её восточных пределов до западных; что язва, землетрясение и все ужасы естественные вместе опустошили их, от берегов Оки до Сана. Летописцы наши, сетуя над развалинами отечества о гибели городов и большой части народов, прибавляют: “Батый, как лютый зверь, пожирал целые области, терзая когтями остатки. Храбрейшие князья российские пали в битвах; другие скитались в землях чуждых; искали заступников между иноверными и не находили; славились прежде богатством и всего лишились. Матери плакали о детях, перед их глазами растоптанных конями татарскими, а девы о своей невинности: сколь многие из них, желая спасти оную, бросались на острый нож или в глубокие реки! Жёны, боярские, не знавшие трудов, всегда украшенные златыми монистами и одеждою шелковою, всегда окруженные толпою слуг, сделались рабами варваров, носили воду для их жён, мололи жерновом и белые руки свои опаляли над очагом, готовя пищу неверным… живые завидовали спокойствию мертвых”. (Н. М. Карамзин. История государства Российского, т. 1. С.-Петербург: “Кристалл”, 2000, с. 525-526).
При этом, как пишут русский писатель Александр Бушков и кандидат исторических и доктор философских наук Андрей Буровский, “вместе с ордынским, собственно татарским войском… активнейшим образом подавлял восстание во всех городах Северо-Восточной Руси” и Александр Невский. “Подавлял с невероятной, просто пугающей жестокостью; дружинники Александра Ярославовича Невского, точно так же, как татары, отрезали пальцы, уши и носы, секли кнутом пленных, жгли дома и города. Именно тогда кончился на Северо-Восточной Руси вечевой строй. И удавил самоуправление и демократию на этой части Руси не кто иной, как великий князь Александр Ярославович Невский”. При этом напомним: “Ведь это городские вече принимали решения бороться с татарами, вечевые колокола созывали народ на восстание”. (Александр Бушков, Андрей Буровский. Россия, которой не было – 2. Русская Атлантида. Красноярск: “Бонус”, М.: “ОЛМА-пресс”, 2000, с. 7).
“Московия, начало которой положил Александр Невский, – пишут они, – станет сильнее других русских государств и сумеет задавить “конкурентов”… И понесёт всей Руси традиции холопства, азиатчины”. (Там же, с. 7-8).
А далее А. Бушков и А. Буровский поясняют, почему “очень многие стороны нашей же собственной истории от нас же начнут скрывать. И потому истории о том, как национальный герой Руси-России Александр Невский разорял Русь вместе с монголами, вы не найдёте ни в одном учебнике по истории, ни в одном официальном справочнике советского времени”.
При этом, к сказанному об Александре Невском авторы названной книги прибавляют, задавая вопрос и отвечая на него: “Многие ли знают, что, когда Петр завоевал Прибалтику, часть русских людей оттуда уехала в Швецию? Предатели? Да, так их называли солдаты Петра. “Мы привыкли быть гражданами; мы не привыкли быть холопами”, – отвечали те. Об этом факте пишут шведские книги, а нам с вами знать о судьбе соотечественников не полагается”. (Там же, с. 8).
* * *
Всё это обусловило, что, вместо феодального общественно-экономического строя, начавшего формироваться в странах Западной Европы в V веке, В России сформировался деспотизм, зародыши которого появились, как уже сказано, из-за российских необъятных просторов и появившихся на них православной религии и татаро-монгольского ига. Поэтому верховная власть (религиозная и светская) в России в средние века была сконцентрирована, начиная с Ивана III, и особенно в царствование Петра I, в руках правителя (царя, императора), имевшего право свободно распоряжаться судьбами своих подданных; а соответственно и помещики имели право распоряжаться судьбами принадлежавших им крестьян, вплоть до продажи их, проигрывания в карты, телесных наказаний и т. п.
О существовавшей в Российской империи деспотии свидетельствовало и поведение её армии. Так, в упомянутой книге А. Бушкова и А. Буровского “Россия, которой не было – 2” (с. 11) мы читаем: “В 1795 году суворовские солдаты брали восставшую Варшаву. Захватив пригород Варшавы, Прагу, они устроили страшную резню. Весь мир обошёл образ русского солдата с польским младенцем на штыке. И это не было преувеличением”.
В то же время в Речи Посполитой, в состав которой входило и Великое княжество Литовское, говоря словами Петра Струве, “подданный”, живущий на особом крестьянском праве, никогда не был в такой мере “крепостным” в позднейшем русском смысле. Его повинности не находились в такой исключительной зависимости от произвола землевладельца-господина, как это оказалось в Московском государстве и в сущности было жестоко сформулировано не только в его практике, но и во всей букве и всем духом его кодекса “Соборного Уложения”. (П. Б. Струве. Социальная и экономическая история России с древнейших времён до настоящего в связи с развитием русской культуры и ростом российской государственности”. (с. 198).
Конечно, такое бесчеловечное отношение к подавляющей массе простого российского народа иногда вызывало с его стороны ответную реакцию, в виде крестьянских бунтов Кондратия Булавина, Степана Разина, Емельяна Пугачёва, с присущими им беспощадностью и жестокостью расправ над своими угнетателями, а порой и просто попавшими под руку.
Таким образом, как об этом пишет российский политический деятель, один из лидеров меньшевизма Фёдор Дан, “Россия – по особым условиям исторического развития не имела ни феодально-рыцарских традиций, ни традиций “вольных” городов и цехового ремесла. В капиталистическую фазу развития она вступила, как страна, в экономическом, социальном, политическом и культурном отношении отстававшей от других государств Западной Европы”. (Ф. И. Дан. Происхождение большевизма. Нью-Йорк: “Новая демократия”, 1946, с. 21).
Причём вступила Россия в капиталистическую фазу развития по сравнению с Западной Европой с большим опозданием. Достаточно сказать, что в то время, когда в России произошло окончательное юридическое оформление крепостного права, то есть было принято “Соборное Уложение” (1649 г.), в Англии произошла победоносная буржуазная революция; а к моменту достижения апогея в развитии крепостного права в России, при Екатерине II, на Западе уже пробил набат Великой французской революции 1789-1794 гг., означавший решительную победу капитализма в борьбе с отживавшим свой век западным феодализмом.
* * *
Естественно, что необходимость развития страны требовала упразднения крепостного права и развития промышленности и в Российской империи; однако в то время это понимала лишь незначительная часть передовых людей. Так, уже в эпоху Петра I в России появился экономист-теоретик Иван Посошков, автор “Книги о скудности и богатстве, сие есть изъявление от чего приключается скудность, а от чего гобзовитое богатство”, изданной на 50 лет раньше книги известного английского экономиста Адама Смита “О природе и причинах богатства народов”. Посошков выступил с инициативой законодательной регламентации повинностей крепостных крестьян; но, к сожалению, в 1725 году был репрессирован и в 1726 году окончивший жизнь в Петропавловской крепости.
Критически относился к крепостному праву и другой русский учёный, ученик Адама Смита, экстраординарный профессор Московского университета Иван Третьяков, кстати, один из первых представителей трудовой стоимости в России и известный своей речью “Рассуждение о причинах изобилия и медлительного обогащения государств, как у древних, так и нынешних народов”, опубликованной в 1772 году, то есть тоже на 4 года раньше названной работы А. Смита.
Мысль о невыгодности крепостного права была навеяна и названной работой Адама Смита, опубликованной в России в 1802-1806 годах на русском языке.
Более того, известно, что и учитель великих князей Константина и Николая Павловича, экономист по профессии, академик Петербургской АН (1804 г.) Андрей Шторх прямо заявлял о том, что “если, несмотря на все поощрения промышленности в течение полутора столетий, она до сих пор сделала так мало успехов, то виной является преимущественно рабство. Вот основная причина, задерживающая рост промышленности… В промышленности превосходство свободного рабочего над рабом ещё более очевидно, чем в земледелии”. (См. кн. М. Туган-Барановского “Русская фабрика в прошлом и настоящем, том I”. М.: Государственное социально-экономическое издательство, 1938, с.137).
Ратовавшим за развитие в Российской империи промышленности был русский государственный и общественный деятель, экономист, граф Николай Мордвинов, выпустивший в 1815 году книгу “Некоторые соображения по предмету мануфактур в России”. Н. Мордвинов отмечал, что недостаток фабрик в России есть “может быть, главная причина, что земледелие в оной получило самое малейшее усовершенствование; да и может ли оно быть совершенно, когда нет ещё у поселянина порядочных ни орудий, ни сбруи, ни прочих принадлежностей хозяйства”. (Там же, с. 220).
При этом Н. Мордвинов подчеркивал, что “народ, имеющий токмо земледельцев и купцов… коснеет в бедности и всяких недостатках и, что важнее всего, не может быть народом свободным, ибо зависит от других держав по удовлетворению первейшим его нуждам; не пользуется политической свободой, нужною всякому народу, желающему быть властителем и независимым на своей земле… Словом, таковой народ не может быть ни просвещен, ни богат”. (Там же, с. 221).
* * *
Однако этого не понимало большинство представителей господствующего класса. При этом, к сожалению, и Ека-терина II, как об этом пишет М. Туган-Барановский, “неоднократно указывала устно и письменно на вред монополий и на преимущество мелкой промышленности перед крупной”, подчеркивая в “Наказе”, что вообще “земледелие есть первый и главный труд, к которому поощрять должно”. Машины, по её мнению, “не всегда бывают полезны, так как могут сокращать рукоделия и уменьшать число рабочих. Мелкая промышленность имеет преимущество перед крупной, между прочим, и потому что земледелец, занимаясь у себя дома разными промыслами, не остается праздным зимой, без всякой пользы для себя и для государства”. (См. там же, с. 36).
А вот как первый министр внутренних дел Российской империи Виктор Кочубей сформулировал в своём отчёте за 1803 год задачи правительства в области промышленной политики: “Оставлять в свободе частную промышленность; иметь, сколь можно, достоверные об успехах её сведения; доставлять ей в случаях необходимых нужные пособия; особенно удалять от неё всякое стеснение: в сём состоят общие правила управления сей частью”. А далее опять-таки звучит, по существу, призыв оставаться по-прежнему аграрной страной: “Россию природа и все обстоятельства призывают предпочтительно к земледелию… Пространство земли, несоизмеримое числу жителей… запрещает нам думать о предпочтительном благоприятстве фабрикам над другими отраслями труда народного”. (Там же, с. 218).
Так что, если в Англии (в Кромфорде) первая фабрика с водяной мельницей построены в 1772-1775 годах, то в России первая механическая ткацкая фабрика была организована в Шуе только в 1846 году. При этом, в отличие от западных стран, в Российской империи первым росткам промышленности пришлось пробиваться через пелену, по существу, ещё полнокровного крепостничества. Поэтому, если “западноевропейские мануфактуры возникли на развалинах ремесла” и “получили прекрасных, обученных рабочих из бывших ремесленников, в которых цеховая организация развила почти артистическое отношение к своей работе”, то русские мануфактуры “возникли при совершенно иных условиях. Не только обученных, искусных рабочих получить было неоткуда, но даже и необученных рабочих доставать было крайне трудно.
При таких условиях работа вольнонаемными рабочими оказывалась почти невозможной. Принудительный, крепостной труд был единственным выходом из такого положения. Малая производительность труда должна была возмещаться для фабриканта усиленной эксплуатацией рабочего, главным образом, уменьшением расходов на содержание последнего”. (Там же, с. 23-24).
Поэтому, естественно: при господстве крепостного труда “на русских фабриках промышленная техника в течение всего XVIII века не делала на них никаких успехов”. (Там же, с. 27).
Не лучше обстояло дело и в продолжающей оставаться главной отраслью – сельском хозяйстве. “Взглянем на барщинную работу, – писал один из помещиков, – придёт крестьянин сколь возможно позже, осматривается и оглядывается сколь возможно чаще и дольше, а работает сколь возможно меньше – ему не дело делать, а день убить. На господина он работает три дня и на себя также три дня. В свои дни он обрабатывает земли больше, управляет все домашние дела и еще имеет много свободного времени”. (Цит. по кн. П. А. Хромова “Экономическое развитие России в XIX-XX веках. 1800- 1917”. М.: Госполитиздат, 1950, с. 23).
При этом большим злом в российских деревнях было пьянство. “Зло сие, – писал о пьянстве один из основоположников российской агрономической науки Андрей Болотов (1738-1833), – сделалось так велико, что превосходит всякие описания, и если б можно было исчислить, сколько каждый год во всём государстве упилось людей до смерти, сколько от вина подвергалось низменным болезням, сколько расстроилось добрых хозяев и семейных людей превратилось в совершенных негодяев и какой великий существенный вред произошел через то государству, то мы бы не инако как с ужасом и содроганием таковую роспись читать стали”. И далее следует дельная мысль: “Происходящий от винных откупов казенный доход, каков бы ни велик был, но как в сём случае деньги из одного только кармана в другой перекладываются, вновь со стороны ничего не прибавлялось и, паче ещё, по вышеупомянутому, убавлялось, то и выходило, что казна вместо личного всякого прибытка получала ещё великий ущерб”. “Из ума выпились”, – говорил он о пропойцах”. (Русские мемуары. Избранные страницы XVIII века. М.: “Правда”, 1988, с. 82).
А вот описание жизни русских крестьян французским историком и дипломатом Луи-Филипп Сегюром, пробывшим 4 года (1785-1789) в Российской империи в качестве посла Франции: “Их сельские жилища, – отмечает он, – напоминают простоту первобытных нравов; они построены из сколоченных вместе брёвен; маленькое отверстие служит окном; в узкой комнате со скамьями вдоль стен стоит широкая печь. В углу висят образа, и им кланяются входящие прежде, чем приветствуют хозяев. Каша и жареное мясо служат им обыкновенною пищею, они пьют квас и мёд; к несчастью, они, кроме этого, употребляют водку, которую не проглотит горло европейца…. Так как у низшего класса народа в этом государстве нет всеоживляющего и подстрекающего двигателя – самолюбия, нет желания возвыситься и обогатиться, чтобы умножить свои наслаждения, то ничего не может быть однообразнее их жизни… ограниченнее их нужд и постояннее их привычек”. (Россия XVIII в. глазами иностранцев. Лениздат, 1989, с. 328).
Поэтому, в связи с существованием деспотизма, с запоздалостью появления и недоразвитостью капитализма, дисциплинирующего и рабочих, и буржуа, а также насаждением православной религии, ставшей, по существу, государственной идеологией, очень многие русские люди стремились быть более святыми и покорными, чем дисциплинированными и честными. “У русского человека, – пишет Н. Бердяев в своей другой книге, – недостаточно сильно сознание того, что честность обязательна для каждого человека, что она связана с честностью человека, что она формирует личность. Нравственная дисциплина личности никогда у нас не рассматривалась, как самостоятельная и высшая задача. В нашей истории отсутствовало рыцарское начало, и это было неблагоприятно для развития и для выработки личности. Русский человек не ставил себе задачей выработать и дисциплинировать личность, он слишком был склонен полагаться на то, что органический коллектив, к которому он принадлежит, за него всё сделает для его нравственного здоровья. Русское православие, которому русский народ обязан нравственным воспитанием, не ставило слишком высоких нравственных задач личности среднего русского человека, в нём была огромная нравственная снисходительность. Русскому человеку было прежде всего предъявлено требование смирения”. (Николай Бердяев. Судьба России. М., 1918, с. 74).
Так что, видя, одновременно с иногда возникающими бунтами, в основном покорность русского народа своей судьбе, Александр Пушкин в 1823 году написал стихотворение, содержание которого говорит о предпочтении названным народом надетого на него ярма и бича, которым его стегают, свободе, воспевавшей ещё в то время поэтом; он сравнивает этот народ со стадом (скорее всего овец).
Изыде сеятель сеяти семена свои.
Свободы сеятель пустынный,
Я вышел рано до звезды;
Рукою чистой и безвинной
В порабощенные бразды
Бросал я живительное семя –
Но потерял я только время,
Благие мысли и труды.
Паситесь мирные народы!
Вас не разбудит чести клич.
К чему стадам чары свободы?
Их должно резать или стричь.
Наследство их из рода в роды
Ярмо с гремушками да бич.
(А. С. Пушкин. Полн. собр. соч. в десяти томах, том второй. Ленинград: “Наука”, 1977, с. 145).
Правда, пройдёт буквально два года, А. Пушкин встретиться с Николаем I, который избавит его от ссылки, и уже в 1828 году в стихотворении “Друзьям” поэт станет петь похвалу этому одному из самых деспотичных царей:
Нет, я не льстец, когда царю
Хвалу свободную слагаю:
Я смело чувства выражаю,
Языком сердца говорю.
Его я просто полюбил:
Он бодро, честно правит нами;
Россию вдруг он оживил Войной, надеждами, трудами.
О нет! Хоть юность в нём кипит,
Но не жесток в нём дух державный;
Тому, кого карает явно, Он втайне милости творит.
Текла в изгнанье жизнь моя,
Влачил я с милыми разлуку,
Но он мне царственную руку
Простер – и с вами снова я.
(Там же, том третий, с. 47)
* * *
При этом, в отличие от Западной Европы, в которой капитализм стал “естественным” продуктом её собственного предшествующего развития и сам развивался “органически”, постепенно преобразуя старую технику производства, старую экономику, старые социальные отношения и старую психику”, в Российской империи капитализм был в значительной мере импортированным, иностранным. “Капиталистическая промышленность, – пишет Ф. Дан, – “насаждалась” здесь в готовом и притом для своего времени в самом совершенном виде – как в смысле технического оборудования предприятий, так и в смысле их размера…” (Ф. Дан. Происхождение большевизма, с. 22).
Безусловно, что с развитием капиталистической промышленности, наряду с иностранными владельцами и специалистами, стала появляться и собственная буржуазия, причём по своему культурному уровню порой ни в чём не уступавшая западноевропейской; однако это была, хотя и доморощенная, но сформировавшаяся всё-таки под иностранным влиянием, а значит и не имевшая прочных национальных корней, то есть с самого начала была отделена “пропастью от широких городских и ещё больше крестьянских масс, из которых она сама исторически только что вышла”; и, конечно же, “еще большая пропасть была между народной массой и буржуа-иностранцами”. (Там же, с. 24, 25).
Такая оторванность от народных масс делала русскую буржуазию политически и идеологически слабой, чем продолжал пользоваться царизм, превращая её многих представителей в своих слуг и тем самым продлевая свое существование; тем более, что сама буржуазия, зная историю своего государства и боясь возобновления бунтов, подобных особенно на разинский и пугачевский, шла на компромисс с царско-помещичьим режимом.
* * *
Однако часть представителей господствующих классов (помещиков и капиталистов), осознав бесперспективность существовавшего в России общественно-политического строя, выступила с резкой критикой и даже начала проявлять конкретные действия по его низвержению. Так, например, еще в 1790 году, обращаясь к представителям своего помещичьего сословия, Александр Радищев, писал: “Звери алчные, пиявицы ненасытные, что крестьянину мы оставляем? То, чего отнять не можем – воздух. Да, один воздух! Отъемлем у него не токмо дар земли, хлеб и воду, но и самый свет. – Закон запрещает отнять у него жизнь. – Но разве мгновенно. Сколько способов отъяти ее у него постепенно! С одной стороны – почти всесилие, с другой – немощь беззащитная. Ибо помещик в отношении крестьянина есть законодатель, судия, исполнитель своего решения и, по желанию своему, истец, против которого ответчик ничего сказать не смеет. Се жребий заклёпанного во узы, се жребий заключённого в смрадной темнице; се жребий вола во ярме…”. (Цит. по кн. Русская литература. Хрестоматия для 8-го класса средней школы. М.: Госучпед. изд. Мин. просв. РСФСР, 1953, с. 98).
После А. Радищева были декабристы, сделавшие шаг неповиновения тому царю, которого потом Пушкин прославлял, за что пятеро из них поплатились своей жизнью и десятки человек – каторгой и ссылкой под пули горцев.
Далее был бивший в “Колокол” Александр Герцен, которому хотелось верить, что при всём тёмном прошлом и ужасном того времени, у русского народа “есть право на будущее. Он не верит в своё настоящее положение. Он имеет дерзость тем более ожидать от времени, чем менее оно дало ему до сих пор”. (А. И. Герцен. О социализме. Избранное. М.: “Наука”, 1974, с. 265).
При этом А. Герцен считал, что “человек будущего в России – мужик, точно так же, как во Франции работник”. (Там же, с. 292).
А появившийся на литературном небосклоне неистовый, то есть необыкновенно сильный, литературный критик, Виссарион Белинский писал: “Да, жить не значит столько лет есть и пить, биться из чинов и денег, а в свободное время бить хлопушкою мух, зевать и играть в карты: такая жизнь хуже всякой смерти, и такой человек хуже всякого животного, ибо животное, повинуясь своему инстинкту, вполне пользуется всякими средствами, данными ему от природы для жизни, и неуклонно выполняет свое назначение. Жить значит – чувствовать и мыслить, страдать и блаженствовать; всякая другая жизнь – смерть. И чем больше содержания объемлет собою наше чувство и мысль, чем сильнее и глубже наша способность страдать и блаженствовать, тем больше мы живём: мгновения такой жизни существеннее ста лет, проведенных в апатической дремоте, в мелких действиях и ничтожных целях. Способность страдания обусловливает в нас способность блаженства, и не знающие страдания не знают и блаженства, не плакавшие не возрадуются”. (В.Г. Белинский, том I. Статьи и рецензии. М.: Госиздат худ. лит., 1948, с. 638).
“Любовь к отечеству, по мнению В. Белинского, должна выходить из любви к человечеству, как частное из общего. Любить свою родину – значит пламенно желать видеть в ней осуществление идеала человечества и по мере сил своих споспешествовать этому”. (Там же, с. 639).
Следующей значимой фигурой в движении разночинцев стал Николай Чернышевский, показавший, каким должен быть, по его мнению, “поспешествовавший” осуществить освобождение народа от существовавшего в России деспотизма. Идеал такого борца Н. Чернышевский запечатлел в романе “Что делать?” в образе Рахметова, который “… вообще стал вести суровый образ жизни. (…) Одевался он очень бедно, хоть любил изящество, и во всём остальном вел спартанский образ жизни; например, не допускал тюфяка и спал на войлоке, даже не разрешая себе свернуть его вдвое”. (См. Русская литература. Учебная хрестоматия для IX класса национальных школ РСФСР. Ленинград: “Просвещение”, 1979, с. 162).
Как отмечает литературовед Владимир Свирский, “Рахметов всегда стремится поступать так, чтобы вызвать “уважение и любовь простых людей” (неслучайно он так гордится сравнением с народным богатырем Никитушкой Ломовым). Отсюда и простота Рахметова, его непритязательность в быту. Один из его главных принципов состоит именно в том, чтобы “жизнью своей свидетельствовать”, что деятельность революционеров имеет целью не удовлетворение личных интересов (обогащение, роскошь и т. д.), а благо народа.
Вот почему Рахметов стал примером для нескольких поколений революционеров. “Этим своим образом, – вспоминал один из современников автора “Что делать?”, – Чернышевский… как бы говорил нам: вот подлинный человек, который особенно нужен теперь России, берите с него пример и, кто может и в силах, следуйте его пути…”. (Там же, с. 168).
* * *
Но всё это были единицы, более мечтавшие, чем знавшие пути к светлому будущему, хотя, не жалея не только своих сил и здоровья, но и жизни, пытались за него бороться.
Однако абсолютное большинство народа, за освобождение которого от существовавшей в стране деспотии они боролись, их не понимало, что запечатлено в одном из стихотворений идейного соратника А. Герцена Николая Огарёва. Стихотворение, посвящённое Александру Герцену, написано в 1833-1834 годы.
А. Герцену
Друг! Весело летать мечтою
Высоко в небе голубом
Над освещённою землёю
Луны таинственным лучом.
С какою бедною душою,
С каким уныньем на челе
Стоишь безродным сиротою
На нашей низменной земле.
Здесь всё так скучно, скучны люди,
Их встрече будто бы не рад;
Страшись прижать их к пылкой груди, –
Отскочишь с ужасом назад.
* * *
А тем временем, с ускоренным развитием капитализма, действительно появилась для буржуазии страшная сила – пролетариат, среди которого, из-за быстрого расслоения деревни и низкого культурного уровня самой России, значительную часть его составлял люмпен-пролетариат. Скажем, описывая один из крупнейших московских рынков – Хитровку, возле которого в находившихся рядом домах и трактирах обитала эта публика, русский писатель Владимир Гиляровский, повествует: “В “Пересыльном” (трактире – С.Ш.) собирались бездомники, нищие и барышники, в “Сибири” (другом трактире – С.Ш.) – степенью выше – воры, карманники и крупные скупщики краденого, а выше всех была “Каторга” (третий трактир – С.Ш.) – притон буйного и пьяного разврата, биржа воров и беглых. “Обратик”, вернувшийся из Сибири или тюрьмы, не миновал этого места. Прибывший, если он действительно “деловой”, встречался здесь с почетом. Его тотчас же “ставили на работу”. (Вл. Гиляровский. Москва и москвичи. М.: “Правда”, 1985, с. 20).
И такого люмпен-пролетариата, “околачивавшегося” только возле Хитровки, насчитывалось, по предположению Гиляровского, до 10 тысяч человек.
Кстати, результатом почти двадцатилетнего наблюдения Максимом Горьким над миром подобных людей явилась пьеса “На дне” (1902 г.), обошедшая не только театры России, но и множество зарубежных стран.
Дело в том, что в этом большое значение “имело то, что впервые на театральных подмостках зритель увидел незнакомый ему доселе мир отверженных. Зрителя подкупала потрясающая сила реализма, острота и яркость изображения жизни.
Такой суровой, беспощадной правды о жизни социальных низов, об их беспросветной участи, страшном безысходном трагизме их судьбы мировая драматургия не знала…
Но была и ещё одна причина, почему накануне революционных событий 1905 года пьеса эта отвечала настроениям широких кругов демократических зрителей. Причина эта заключалась в том, что пьеса “На дне” проникнута протестом против социальных порядков капиталистического общества и неукротимым призывом к другой, справедливой и свободной человеческой жизни”. (См. Русская советская литература. М.: Госучпедиздат Мин. просв. РСФСР, 1962, с. 40-41).
При этом среди самих рабочих, особенно молодых, наблюдались пьянки, драки и другие негативные явления. “Молодёжь, – пишет Максим Горький, знавший жизнь русских рабочих не понаслышке, – сидела в трактирах или устраивала вечеринки друг у друга, играла на гармониках, пела похабные, некрасивые песни, танцевала, сквернословила и пила. Истомленные трудом люди пьянели быстро, и во всех грудях пробуждалось непонятное, болезненное раздражение. Оно требовало выхода. И, цепко хватаясь за каждую возможность разрядить это тревожное чувство, люди из-за пустяков бросались друг на друга с озлоблением зверей. Возникали кровавые драки. Порою они кончались тяжёлыми увечьями, изредка – убийством”. (М. Горький. Мать. Воспоминания. М.: “Художественная литература”. 1985, с. 4).
Всё это и создавало в России благоприятные условия для появления и распространения, в том числе и пришедших извне, не только умеренных, но и экстремистских политико-идеологических учений. Так, например, одним из создателей и проповедников такого экстремистского учения был сын отставного полковника, помещика Петр Заичневский, окончивший в 1858 году с серебряной медалью Орловскую гимназию, после чего поступил на физико-математический факультет Московского университета, где увлекся изучением произведений западно-европейских социалистов, а увлекшись их идеями, и сам создал студенческий кружок, занимавшийся изучением, изданием и распространением запрещенной литературы, прямо или косвенно изобличавшей существующий в России общественно-политический строй.
В 1862 году, будучи уже арестованным и находясь под следствием, П.Заичневский написал прокламацию “Молодая Россия”, в которой, в частности, заявлялось: “Мы будем последовательнее великих террористов 1792 г. Мы не испугаемся, если увидим, что для ниспровержения современного порядка придётся пролить втрое больше крови, чем пролито якобинцами в 1790-х годах… С полной верой в себя, в свои силы, в сочувствие к нам народа, в славное будущее России, которой вышло на долю первой осуществить великое дело социализма, мы издадим один крик: к топору! И тогда бей императорскую партию, не жалея, как не жалеет она нас теперь, бей на площадях, если эта подлая сволочь осмелится выйти на них, бей в домах, бей в тесных переулках, бей на широких улицах станиц, бей по деревням и сёлам. Помни, что кто тогда будет не с нами, тот будет против; кто против – наш враг, а врагов следует истреблять всеми способами. Да здравствует социальная и демократическая республика русская!”. (Цит. по кн. Н. Валентинова “Встречи с Лениным”. Нью-Йорк: изд. им. Чехова, 1953, с. 115).
Вслед за Петром Заичневским, считал, что на первых порах власть должно завоевать “революционное меньшинство” и, таким образом, открыть дорогу для построения социализма на базе крестьянской общины, Петр Ткачев; при этом, видя разложение указанной общины с развитием капитализма, он призывал поспешить с революцией, пока капитализм не утвердился в стране окончательно.
В начале апреля 1862 года в своей экстремистской “программе”, выраженной в стихотворной форме, П. Ткачев писал:
Нет, не смиренье, не любовь
Освободят нас от оков,
Теперь нам надобен топор,
Нам нужен нож – чтоб свой позор
Смыть кровью притеснителей!..
Мы будем рушить, рушить всё,
Не пощадим мы ничего!
(См. Петр Никитич Ткачев. Сочинения в двух томах, т. I. М.: “Мысль”, 1975, с. 10).
“Да будет Вам известно, – пояснял П. Ткачёв Ф. Энгельсу, – что мы в России не располагаем ни одним из тех средств революционной борьбы, которые находятся к Вашим услугам на Западе вообще и в Германии в частности. У нас нет городского пролетариата, нет свободы прессы, нет представительного собрания, нет ничего, что давало бы нам надежду соединить (при современном экономическом положении) в один хорошо организованный, дисциплинированный рабочий союз… забитую, невежественную массу трудящегося люда”.
“Народ наш, – продолжает П. Ткачев убеждать Ф. Энгельса в своей правоте, – привык к рабству и повиновению – этого также нельзя оспаривать. Но Вы не должны заключать отсюда, что он доволен своим положением. Он протестует, непрерывно протестует против него. В какой бы форме ни проявлялись эти протесты, в форме ли религиозных сект, называемых расколом, в отказе ли от уплаты податей или в форме восстаний и открытого сопротивления власти – во всяком случае он протестует и по временам очень энергично”… (Цит. по кн. Г. В. Плеханова “Социализм и политическая борьба. Наши разногласия”. Госполитиздат, 1939, с. 130-131).
“Наша интеллигентская революционная партия немногочисленна – это также верно, – говорит П. Ткачёв Ф. Энгельсу. – Но зато она не преследует никаких других идеалов, кроме социалистических, а враги её ещё почти бессильнее её, и это их бессилие идёт ей на пользу. Наши высшие сословия не представляют собою никакой силы, – ни экономической (они для этого слишком бедны), ни политической (они слишком тупы и слишком привыкли во всём полагаться на мудрость полиции). Наше духовенство не имеет никакого значения… Наше государство только издали представляется силой. В действительности его сила – кажущаяся, воображаемая. Оно не имеет корней в экономической жизни народа. Оно не воплощает в себе интересов какого-либо сословия. Оно равномерно давит на все классы общества и пользуется равномерною ненавистью со стороны их всех. Они терпят государство, переносят его варварский деспотизм с полным равнодушием. Но это терпение, это равнодушие… является продуктом ошибки: общество создало себе иллюзию о силе русского государства и находится под волшебным ее влиянием”. Но немного нужно, чтобы рассеять эту иллюзию. “Два-три военных поражения, одновременное восстание крестьян во многих губерниях, открытое восстание в резиденции в мирное время – и её влияние мгновенно рассеется, и правительство увидит себя одиноким и всеми покинутым”. (Там же, с. 132-133).
“Таким образом, мы имеем и в этом отношении более шансов, чем Вы (т.е. Запад вообще и Германия в частности), – подводит П. Ткачёв итог своему разговору с Ф. Энгельсом. – У Вас государство отнюдь не мнимая сила. Оно опирается обеими ногами на капитал; оно воплощает в себе известные экономические интересы. Его поддерживает не только солдатчина и полиция (как у нас), его укрепляет весь строй буржуазных отношений… У нас… наоборот – наша общественная форма обязана своим существованием государству, государству, так сказать, висящему в воздухе, государству, которое не имеет ничего общего с существующим социальным порядком, корни которого кроются в прошедшем, но не в настоящем”. (Там же, с. 132)
* * *
Эту глубокую, экстремистского характера ошибку Ткачёва, исключавшего народ как силу, делающую революцию, советский историк права и публицист, кандидат юридических наук Серафим Покровский видел в неправильном, идеалистическом представлении самодержавия. По мнению П. Ткачёва, “если в странах Западной Европы государство опирается на капитал и воплощает известные экономические интересы, то в России дело обстоит будто бы совсем наоборот”. С. Покровский приводит на этот счёт слова П. Ткачёва: “Наша общественная форма обязана своим существованием государству, которое, так сказать, висит в воздухе, не имеет ничего общего с существующим общественным строем и корни которого находятся в прошлом, а не в настоящем”.
Так что “при такой трактовке Российского государства как надклассовой, не имеющей в экономике организации, – пишет С. Покровский, – революция представлялась (Ткачёву – С. Ш.) лёгким делом группы заговорщиков”. (См. История политических учений. Часть 1. М.: “Высшая школа”, 1965, с. 388).
Сторонником терроризма был и Сергей Нечаев, который, подражая герою романа Николая Чернышевского “Что делать?” Рахметову, стал спать на голой древесине и питаться одним черным хлебом. С. Нечаев организовал революционное “Общество народной расправы”, в задачу которого входила конспиративная подготовка революции; и с целью её теоретического обоснования им был написан “Катехизис революционера”, согласно которому, тот, кто становился революционером, у него не должно быть никаких личных интересов, он должен соблюдать строжайшую дисциплину и знать только одну науку разрушения, предоставляя всё остальное будущим поколениям.
Так что из-за таких специфических условий развития России появляющиеся в ней учения носили, как правило, крайний характер: экстремистский, утопический. Примером тому может служить “толстовщина”, являющаяся, по определению В. Ленина, “идеологией восточного строя, азиатского строя… в ее реальном историческом содержании”. (В.И. Ленин. ПСС, т. 20) М.: Политиздат, 1973, с. 102).
“Учение Толстого, – писал В. Ленин в статье “Л. Н. Толстой и его эпоха”, – безусловно утопично и, по своему со-держанию, реакционно в самом точном и в самом глубоком значении этого слова. Но отсюда вовсе не следует ни того, чтобы это учение не было социалистическим, ни того, чтобы в нём не было критических элементов, способный доставлять ценный материал для просвещения передовых классов.
Есть социализм и социализм, – пояснял Ленин. – Во всех странах с капиталистическим способом производства есть социализм, выражающий идеологию класса, идущего на смену буржуазии, и есть социализм, соответствующий идеологии классов, которым идёт на смену буржуазия. Феодальный социализм есть, например, социализм последнего рода, и характер такого социализма давно, свыше 60 лет тому назад, оценен был Марксом наряду с оценкой других видов социализма”. (Там же, с. 103).
При этом В. Ленин полагал, что “чем больше развивается, чем более определенный характер принимает деятельность тех общественных сил, которые “укладывают” новую Россию и несут избавление от современных (т. е. тогдашних – С.Ш.) социальных бедствий, тем быстрее критически-утопический социализм “лишится всякого практического смысла и всякого теоретического оправдания”. (Там же, с. 103-104)
“Четверть века тому назад, – пишет далее В. Ленин, – критические элементы Толстого могли на практике приносить иногда пользу некоторым слоям населения вопреки реакционным и утопическим чертам толстовства”; в то же время в начале ХХ века, “всякая попытка идеализации учения Толстого, оправдания или смягчения его “непротивленчества”, его апелляций к “Духу”, его призывов к “нравственному самосовершенствованию”, его доктрины “совести” и всеобщей “любви”, его проповеди аскетизма и квиетизма и т. п. приносит самый непосредственный и самый глубокий вред”. (Там же, с. 104).
* * *
Так что и проникнувший в Россию марксизм проявился не только в своей западнической, более умеренной форме, выразителями которой стали Георгий Плеханов и Юлий Мартов, но и в более экстремистской – в виде большевизма, появившегося как политическое течение в 1903 году на II съезде Российской социал-демократической рабочей партии; теоретическим обоснователем и создателем которого был Владимир Ленин (Ульянов).
При этом, вслед за доктором философских наук, профессором Верой Фоминой, следует отметить, что в России первым был Г. Плеханов, кто утверждал, что “главную роль в предстоящей революции в России должен сыграть рабочий класс”. И в доказательство сказанному она приводит слова Г. Плеханова: “Инициативу коммунистического движения может взять на себя лишь рабочий класс наших промышленных центров – класс освобождение которого может быть достигнуто только путём его собственных сознательных усилий”.
“Эта убежденность Плеханова в исторической будущности рабочего класса России, – подчеркивает В. Фомина, – ярко проявилась в его выступлении на Международном рабочем социалистическом конгрессе в Париже в 1889 г. Он тогда провозгласил: “Революционное движение в России может восторжествовать только как революционное движение рабочих. Другого выхода у нас нет и быть не может”.
При этом, отмечает В. Фомина, “Плеханов оспаривал утопические концепции народничества о том, что Россия стоит непосредственно перед социалистической революцией… По мнению Плеханова, без экономических предпосылок социализм невозможен. Предстоящая революция в России может быть только буржуазной”. (Г. В. Плеханов. Избранные философские произведения, том I. М.: Госполитиздат, 1956, с. 20-21).
Одновременно со сказанным Ф. Фоминой о Г. Плеханове следует подчеркнуть, что именно он нанес первые удары народничеству. В написанной в 1883 году брошюре “Социализм и политическая борьба” Г. Плеханов утверждал, что “русские революционеры должны стать на точку зрения социальной демократии Запада и разорвать свою связь с “бунтарскими” теориями так же, как они уже несколько лет тому назад отказались от “бунтарской” практики, вводя новый, политический элемент в свою программу. Сделать им это будет не трудно, если они постараются усвоить себе правильный взгляд на политическую сторону учения Маркса и захотят подвергнуть пересмотру приемы и ближайшие задачи своей борьбы, прилагая к ним этот новый критерий”. (Г. В. Плеханов. Социализм и политическая борьба. Наши разногласия. ОИЗ Госполитиздат, 1939, с. 51).
“Одна мысль о том, что социальный вопрос может быть на практике решен кем-либо, помимо самих рабочих, – писал в названной брошюре Г. Плеханов, – указывает на полное непонимание этого вопроса, без всякого отношения к тому, держится ли её “железный канцлер” или революционная организация. Понявший условия своего освобождения и созревший для него пролетариат возьмёт государственную власть в свои собственные руки, с тем, чтобы, покончивши со своими врагами, устроить общественную жизнь на началах не анархии, конечно, которая принесла бы ему новые бедствия, но панархии, которая дала бы возможность непосредственного участия в обсуждении и решении общественных дел всем взрослым членам общества. До тех же пор, пока рабочий класс не развился еще до решения своей великой исторической задачи, обязанность его сторонников заключается в ускорении процесса его развития, в устранении препятствий, мешающих его росту и сознания, а не в придумывании социальных экспериментов и вивисекций, исход которых всегда более, чем сомнителен.
Так понимаем мы вопрос о захвате власти в социалистической революции. Применяя эту точку зрения к русской действительности, мы должны сознаться, что отнюдь не верим в близкую возможность социалистического правительства в России”. (Там же, с. 60).
В другой работе, “Наши разногласия”, Г.Плеханов опять стремится пояснить, что община, которую народники считали базой социализма, разлагается. “Всякий беспристрастный наблюдатель видит, – пишет он, – что наша община переживает тяжёлый кризис, что самый этот кризис близится к концу и первобытный аграрный коммунизм готовится уступить место личному или подворному владению. Многоразличные виды этого владения, часто внедряется оно в деревню под покровом привычных общинных отношений. Но старая форма не в силах изменить новое содержание: она сама должна будет примениться к нему или погибнуть окончательно. И этот переворот, совершающейся всё с большей и большей интенсивностью, этот процесс разложения, с каждым днём распространяющийся и в “ширь”, и в “глубь”, охватывающий всё более и более широкое пространство – вносит коренные изменения в привычки и миросозерцание крестьян”. (там же, с. 259).
Так что, “если после всего сказанного, – делает вывод Г. Плеханов, – мы ещё раз спросим себя – пройдёт ли Россия через школу капитализма, то, не колеблясь, можем ответить новым вопросом – почему же бы ей и не окончить той школы, в которую она уже поступила?” (Там же, с. 262).
* * *
Что же касается самого марксизма, приземлившегося в Российской империи, то, по определению Н. Бердяева, это – “… есть не только учение исторического или экономического материализма о полной зависимости человека от экономики, марксизм есть также учение об избавлении, о мессианском признании пролетариата, о грядущем совершенном обществе, в котором человек не будет уже зависеть от экономики, о мощи и победе человека над иррациональными силами природы и общества. Душа марксизма тут, а не в экономическом детерминизме. Человек целиком детерминирован экономикой в капиталистическом обществе, это относится к прошлому. Определимость человека экономикой может быть истолкована, как грех прошлого. Но в будущем может быть иначе, человек может быть освобожден от рабства. И активным субъектом, который освободит человека от рабства и создаст лучшую жизнь, является пролетариат. Ему приписываются мессианские свойства, на него переносятся свойства избранного народа Божьего, он новый Израиль”. (Н. А. Бердяев. Истоки и смысл русского коммунизма, с. 81).
При этом надо иметь в виду, чтобы понять не только прогрессивность марксизма по сравнению с предыдущими ему общественно-политическими теориями, но и утопизм марксизма, возлагавшего большие надежды на пролетариат, ещё раз напомним, что “в истории обществоведения вплоть до второй четверти 19 в. пролетариат трактовался как общность социальных аутсайдеров и маргиналов, не способных ни к осознанию собственных политико-экономических интересов, ни к консолидации в самоосознающий социальный класс, ни к инициированию конструктивных системных трансформаций социума”. (См. Всемирная энциклопедия. Философия. М.: АСТ. Мн.: ХАРВЕСТ. Современный литератор, 2001, с. 837).
Так что, в связи с подготовкой почвы названными экстремистскими учениями и, как уже показано, наличием пролетариата, и даже в огромных количествах люмпен-пролетариата, то, как отмечает Н. Бердяев, “… идеи социального реформирования оказались в России утопическими. Большевизм же оказался наименее утопическим и наиболее реалистическим, наиболее соответствующим всей ситуации, как она сложилась в России в 1917 году, и наиболее верным некоторым исконным русским традициям, и русским исканиям универсальной социальной правды, понятой максималистически, и русским методам управления и властвования насилием”.
Н. Бердяев повторяет: “Это было определено всем ходом русской истории, но также и слабостью у нас творческих духовных сил. Коммунизм оказался неотвратимой судьбой России, внутренним моментом в судьбе русского народа”. (Н. А. Бердяев. Истоки и смысл русского коммунизма, с. 93).
Так что, зная трагическую историю России и видя потрясения 1905 года, русский поэт Максимилиан Волошин оценивал это как расплату за грехи, и в 1906 году в стихотворении “Ангел Мщенья” писал:
Народу русскому: я скорбный Ангел Мщенья!
Я в раны черные – в распаханную новь
кидаю семена. Прошли века терпенья.
И голос мой – набат. Хоругвь моя – как кровь.
На буйных очагах народного витийства,
Как призраки, взращу багряные цветы.
Я в сердце девушки вложу восторг убийства,
А в душу детскую – кровавые мечты…
Я каждому скажу: “Тебе ключи надежды.
Один ты видишь свет. Для прочих он потух”.
И будет он рыдать, а в горе рвать одежды,
И звать других… Но каждый будет глух.
Не сеятель сберёт колючий колос сева.
Принявший меч погибнет от меча.
Кто раз испил хмельной отравы гнева,
Тот станет палачом иль жертвой палача.
* * *
Дело в том, как мы попытались показать и это отмечает российский дипломат и публицист, статский советник Николай Базили, “русское прошлое не приучило русские народные массы к организованной самодеятельности. В результате эти массы страдали отсутствием всякого чувства реальности. Будучи мало развитыми, они были утопически и максималистски настроены и слишком легко и охотно откликались на разного рода широковещательные и заманчивые призывы, которые распространялись в их среде еще до революции и стали звучать еще громче и настойчивее после того, как революционная буря сломила принудительный аппарат власти”. (Н. А. Базили. Россия под Советской властью. Париж, 1937, с. 48).
“Народные массы, – пишет дальше Н. Базили, – жадно впитывали в себя проповедуемые большевиками идеи. Агитаторам было не так трудно убедить крестьян, что революция должна немедленно дать им землю, мир и свободу, которую они склонны были понимать, как полное отсутствие каких бы то ни было сдержек, в том числе и правовых.
Такими же максималистами выступили и распропагандированные рядовые рабочие. Они, по-видимому, совершенно искренне поверили, что в военное время, требовавшее величайшего напряжения всех платежных сил страны, рабочие могут получать без ущерба для производства втрое или вчетверо более высокую плату, чем та, которую они получали до сих пор, и при том за работу гораздо менее продолжительную и продуктивную, чем раньше… не менее наивными были солдаты и матросы”. (Там же, с. 51).
II
“Самодержавие, ставшее к тому времени не более чем пережитком российской истории, – напишет, спустя годы, Председатель Временного правительства, с 7 (20) июня по 25 октября (? ноября) 1917 года, Александр Керенский, – было обречено. Однако Николай II, вместо того, чтобы продолжить реформы своего деда (Александра II – С.Ш.) и даровать Конституцию, с помощью таких людей как Плеве (с 4 апреля 1902 года по 15 июля 1904 года министр внутренних дел и шеф Корпуса жандармов – С.Ш.) упорно тянул страну назад, к самым мрачным временам бюрократического абсолютизма…
Особое возмущение вызывала абсурдная политика русификации в районах с нерусским населением…
Эта и другие проблемы приобрели особую остроту в начале столетия, в те годы, когда я ещё находился в стенах университета. Движение за свержение самодержавия стало всенародным”. (А.Ф. Керенский. Россия на историческом повороте. Мемуары. М.: “Терра”, 1996, с. 36).
* * *
Напомним, что ввиду деградации самой царской власти, “мысль о принудительном отречении царя, – как об этом пишет Председатель последней Государственной Думы Михаил Родзянко, – упорно проводилась в Петрограде в конце 1916 и начале 1917 года. Ко мне неоднократно и с разных сторон, – говорит И. Родзянко, – обращались представители высшего общества с заявлением, что Дума и её председатель обязаны взять на себя ответственность перед страной и спасти армию и Россию… Многие при этом были совершенно искренно убеждены, что я подготовляю переворот и что мне в этом помогают многие из гвардейских офицеров и английский посол Бьюкенен”. (М.В. Родзянко. Крушение империи. Харьков: “Интербук”, 1990, с. 2002).
Однако, на эту сплетню М. Родзянко отвечал: ” Я ни на какую авантюру не пойду как по убеждению, так и в силу невозможности впутывать Думу в неизбежную смуту. Дворцовые перевороты не дело законодательных палат, а поднимать народ против царя – у меня нет ни охоты, ни возможности”. (Там же).
Да и дочь английского посла в России Джорджа Уильяма Бьюкенена Мириэль пишет совсем об ином: “Во время всех своих аудиенций у Государя в 1916 году отец мой постоянно предупреждал его о возраставшей опасности революции и умолял его пойти на известные уступки народу, который понес такие жертвы на войне. Но Государь всегда избегал прямого ответа на эти заявления или же отвечал, что, хотя он и очень ценит жертвы нации, но время уступок еще не настало, и что для преобразования в области внутренней политики необходимо подождать до окончания войны”. (Мириэль Бьюкенен. Крушение Великой Империи. Изд. ж. Иллюстрированная Россия, 1933, с. 27-28).
А 8 января 1917 года на квартиру М. Родзянко неожиданно прибыл родной брат царя Михаил и сказал:
– Мне хотелось бы с вами переговорить о том, что происходит, и посоветоваться, как поступить… Мы отлично понимаем положение…
– Да, ваше высочество, положение настолько серьезное, что терять нельзя ни минуты и спасать Россию надо немедленно.
– Вы думаете, что будет революция?
– Пока война, народ осознает, что смута – это гибель армии, но опасность в другом. Правительство и императрица Александра Фёдоровна ведут Россию к сепаратному миру и к позору, отдают нас в руки Германии. Этого нация не снесёт и, если бы это подтвердилось, а довольно того, что об этом ходят слухи, – чтобы наступила самая ужасная революция, которая сметет престол, династию, всех вас и нас. Спасти положение и Россию ещё есть время, и даже теперь царствование вашего брата может достичь еще небывалой высоты и славы в истории, но для этого надо изменить все направление правительства”. (М.В. Родзянко. Крушение империи, с. 203).
А 7 января М. Родзянко был принят царем, и во время разговора между ними Родзянко вынужден был сказать:
– Не заставляйте, ваше величество… чтобы народ выбирал между вами и благом родины. До сих пор царь и родина – были неразрывны, а в последнее время их начинают разделять…
Государь сжал обеими руками голову, – пишет М. Родзянко, – и сказал:
– Неужели я двадцать два года старался, чтобы всё было лучше, и двадцать два года ошибался? Естественно, что после этого “минута была очень трудная”. Однако, “преодолев себя”, Родзянко сказал:
– Да, ваше величество, двадцать два года вы стояли на неправильном пути.
И тут надо отдать должное выдержке царя, так как после таких слов, “которые не могли быть приятными”, государь простился с Родзянко “ласково и не выказал ни гнева ни даже неудовольствия”. (Там же, с. 207).
* * *
“В воскресенье, 11 марта (по новому стилю – С.Ш.), – читаем мы далее в книге Мириэль Бьюкенен “Крушение Великой Империи”, – Родзянко послал телеграмму в Ставку, в Могилёв (где в это время находился царь – С.Ш.): “Положение серьезное. В столице анархия. Правительство парализовано. Всеобщее недовольство растёт. На улицах происходит беспорядочная стрельба. Лицо, пользующееся доверием страны, должно взять управление в свои руки”.
Государь был под впечатлением, что Родзянко – интриган и запуган. Он оставил телеграмму Родзянко без ответа”. (Мириэль Бьюкенен. Крушение Великой Империи, с. 50).
“12 марта, однако, в Ставке было получено сообщение о восстании в Волынском и Павловском полках, а также новая телеграмма Родзянки: “Положение значительно ухудшилось. Необходимо принять немедленные меры. Завтра будет слишком поздно. Бьет последний час, когда решается судьба родины и династии”. (Там же).
“Царь выехал из Могилева во вторник утром, 13 марта. Однако Государю удалось доехать только до Бологого – революционные рабочие… разобрали железнодорожный путь. Император отдал приказ направить поезд через Псков, в штаб главнокомандующего северо-западным фронтом генерала Н. Рузского. По прибытии туда, Государь принял ген. Рузского, имел с ним беседу и после этого послал телеграмму Родзянке, в которой соглашался создать правительство по соглашению с Государственной Думой. Но события шли слишком быстро. Потерявший голову Родзянко прислал телеграмму: “Слишком поздно. Теперь можно говорить лишь об отречении от престола”. Этот ответ и доклад ген. Рузского о том, что армия настроена революционно, создали у Государя впечатление, что действительно отречение неизбежно”. (Там же, с. 51).
“Между тем, – пишет далее Мириэль Бьюкенен, – в Петрограде состоялось продолжительное совещание между представителями Государственной Думы и Великим князем Михаилом Александровичем (во имя передачи власти которому, поскольку Николай II отрёкся от престола – C.Ш.). Милюков и Гучков, потрясенные нарастанием анархических настроений в стране, настаивали на сохранении в России монархического строя. Однако Керенский был против того, чтобы Великий князь принял корону, переданную ему царственным братом, и упорство Керенского взяло верх”. (Там же, с.55-56).
III
А состоявшийся в Петрограде полулегально, с 26 июля по 3 августа 1917 года, VI съезд РСДРП взял курс на свержение образовавшегося после февральско-мартовской революции (1917 г.) Временного правительства. И поскольку В. Ленин и Г. Зиновьев вынуждены были скрываться от преследования в Разливе, то 27 июля с Отчетным докладом ЦК на указанном съезде выступил Иосиф Сталин, который в Заключительном слове сказал: “Как видно из прений, никто из товарищей не критиковал политической линии ЦК и не возражал против лозунгов ЦК партии. ЦК выставил три основных лозунга: вся власть Советам, контроль над производством и конфискация помещичьей земли”. При этом Сталин подчеркнул, что “эти лозунги снискали себе симпатии среди рабочих масс и солдат. Эти лозунги оказались верными, и мы, борясь на этой почве, сохраним за собой массы. Это я считаю фактом, говорящим в пользу ЦК. Если ЦК в самые трудные моменты даёт верные лозунги, – заключает И. Сталин, – значит, в основном он прав”. (И. В. Сталин. Сочинения, т. 3. М.: Госполитиздат, 1946, с.168).
При этом, выступая 30 июля на том же партийном съезде и с Докладом о политическом положении, И. Сталин ещё конкретнее сказал: “Подгоняемая общей разрухой в стране и поощряемая наличием свобод, которых не имеет ни одна воюющая страна, революция все более углублялась, ставя на очередь социальные вопросы… Революция вплотную подошла к необходимости социалистических преобразований”. (Там же, с. 173).
В то же время он отметил, что “некоторые товарищи говорят, что так как у нас капитализм слабо развит, то утопично ставить вопрос о социалистической революции”. Но “они были бы правы, – пояснял И. Сталин, – если бы не было войны, если бы не было разрухи, не были расшатаны основы капиталистической организации народного хозяйства. Вопрос о вмешательстве в хозяйственную сферу ставится во всех государствах, как необходимый вопрос в условиях войны. В Германии также этот вопрос поставлен жизнью и обходится без прямого и активного участия масс. Другое дело у нас в России. У нас разруха приняла более грозные размеры. С другой стороны, такой свободы, как у нас, нигде не существует в условиях войны. Затем, нужно учесть громадную организованность рабочих: у нас, например, в Питере 66% организованных металлистов. Наконец, нигде у пролетариата не было и нет таких широких организаций, как Советы рабочих и солдатских депутатов. Понятно, что пользовавшиеся максимумом свободы и организованности рабочие не могли отказаться от активного вмешательства в хозяйственную жизнь страны в сторону социалистических преобразований, не совершая над собой политического самоубийства. Было бы недостойным педантизмом требовать, чтобы Россия “подождала” с социалистическими преобразованиями, пока Европа не “начнет”. “Начинает” та страна, у которой больше возможностей…”. (Там же, с. 173-174).
“Раньше мы стояли за мирный переход власти к Советам, при этом предполагалось, что достаточно принять в ЦИК Советов решение о взятии власти, чтобы буржуазия мирно очистила дорогу, – продолжал пояснять И. Сталин. – И, действительно, в марте, апреле и мае каждое решение Советов считалось законом, ибо его можно было каждый раз подкрепить силой. С разоружением Советов и низведением их (фактически) до степени простых “профессиональных” организаций, положение изменилось. Теперь с решениями Советов не считаются. Теперь для того, чтобы взять власть, нужно предварительно свергнуть существующую диктатуру.
Свержение диктатуры империалистической буржуазии – вот что должно быть теперь очередным лозунгом партии. Мирный период революции кончился. Наступил период схваток и взрывов”. (Там же, с. 177).
* * *
7 (20) октября 1917 года В. Ленин пишет статью “Кризис назрел”, в которой констатирует: “Нет сомнения, конец сентября принёс нам величайший перелом в истории русской, а, по всей видимости, также и всемирной революции”. (В. И. Ленин. ПСС, т. 34. М.: Политиздат, 1974. с. 272).
И далее, на вопрос: “Что делать?”, В. Ленин отвечает: “Надо… признать правду, что у нас в ЦК и в верхах партии есть течение или мнение за ожидание съезда Советов, против немедленного взятия власти, против немедленного восстания. Надо побороть это течение или мнение.
Иначе большевики опозорили бы себя навеки и сошли на нет, как партия. Ибо пропускать такой момент и “ждать” съезда Советов есть полный идиотизм или полная измена”. (Там же, с. 280-281).
“Не взять власть теперь, “ждать”, болтать в ЦИК, ограничиться “борьбой за орган” (Совета), “борьбой за съезд” значит погубить революцию” (Там же, с. 282).
Более того, в связи с тем, что его указания на необходимость немедленной подготовки к восстанию игнорировались, В. Ленин заявил, что ему “приходится подать прошение о выходе из ЦК… и оставить за собой свободу агитации в низах партии и на съезде партии”, так как он был убежден, что если “ждать” съезда Советов”, то, говоря его словами, “мы погубим революцию”. (Там же, с. 282-283).
При этом в написанной примерно в это же время статье “Удержат ли большевики государственную власть?” В. Ленин, с целью поддержки большевиков в предстоящей авантюре, шёл на явный обман трудящихся. “Национальный и аграрный вопросы, это – писал он, – коренные вопросы дня мелкокрестьянских масс населения России в настоящее время. Это неоспоримо. И по обоим вопросам сам пролетариат “не изолирован” на редкость. Он имеет за собой большинство народа. Он один способен вести такую решительную, действительно “революционно-демократическую” политику по обоим вопросам, которая сразу обеспечила бы пролетарской государственной власти не только поддержку большинства населения, но и настоящий взрыв революционного энтузиазма в массах, ибо впервые массы встретили бы со стороны правительства не беспощадное угнетение крестьян помещиками, украинцев великороссами, как при царизме, не прикрытое пышными фразами стремление продолжать подобную же политику при республике, не придирки, обиды, кляузы, оттяжки, подножки, увертки (всё, чем награждает крестьян и угнетенные нации Керенский), а горячее сочувствие, доказываемое на деле, немедленные и революционные меры против помещиков, немедленное восстановление полной свободы для Финляндии, Украины, Белоруссии, для мусульман и т. д.”. (Там же, с. 299).
“А вопрос о мире, этот кардинальный вопрос всей современной жизни – пишет В. Ленин в названной статье. – Пролетариат выступает здесь поистине, как представитель всей нации, всего живого и честного во всех классах, гигантского большинства мелкой буржуазии, ибо только пролетариат, достигши власти, сразу предложит справедливый мир всем воюющим народам, только пролетариат пойдет на действительно революционные меры (опубликование тайных договоров и т. п.), чтобы достигнуть как можно скорее, как можно более справедливого мира”. (Там же, с. 300).
* * *
10 (23) октября 1917 года состоялось заседание ЦК РСДРП (б), на котором присутствовали: Ленин, Зиновьев, Каменев, Троцкий, Сталин, Свердлов, Урицкий, Дзержинский, Коллонтай, Бубнов, Сокольников, Ломов (Оппоков). Председательствовал Свердлов.
Слово о текущем моменте получает В. Ленин, который вначале констатировал, “что с начала сентября замечается какое-то равнодушие о восстании. Между тем, – сказал он, – это недопустимо, если мы серьёзно ставим лозунг о захвате власти Советами. Поэтому давно уже надо обратить внимание на техническую сторону вопроса. Теперь же, по-видимому, время значительно упущено. Тем не менее, вопрос стоит очень остро, – подчеркнул Ленин, – и решительный момент близок. Положение международное таково, что инициатива должна быть за нами…”.
(Протоколы Центрального Комитета РСДРП(б). М.: Госполитиздат, 1958, с. 83-85).
Принимается резолюция, в которой сделано следующее заключение: “… Признавая таким образом, что вооруженное восстание неизбежно и вполне назрело, ЦК предлагает всем организациям партии руководствоваться этим и с этой точки зрения обсуждать и разрешать все практические вопросы…”. Высказываются за 10, против 2″. (Там же, с. 86).
Но буквально на следующий день было опубликовано заявление двух противников указанной резолюции: Зиновьева и Каменева, в котором, в частности, говорится: “Складывается и растёт в рабочих кругах течение, видящее единственный выход в немедленном объявлении вооружённого восстания. Все сроки сошлись теперь так, что если говорить о таком восстании, его приходится уже прямо назначать и притом на ближайшие дни. В той или иной форме этот вопрос уже обсуждается во всей повременной печати, на рабочих собраниях и занимает умы немалого круга партийных работников. Мы, в свою очередь, считаем своим долгом и своим правом высказаться по этому вопросу с полной откровенностью.
Мы глубочайше убеждены, что объявлять сейчас вооруженное восстание – значит ставить на карту не только судьбу нашей партии, но и судьбу русской и международной революции…
Мы никогда не говорили, что русский рабочий класс один собственными силами способен победоносно завершить нынешнюю революцию. Мы не забывали, не должны забывать и теперь, что между нами и буржуазией стоит громадный третий лагерь: мелкая буржуазия…
Говорят: 1) за нас уже большинство народа в России и 2) за нас большинство международного пролетариата. Увы! – ни то, ни другое неверно, и в этом всё дело”. (Там же, с. 87-88).
И заканчивается данное заявление словами: “При таких условиях глубокой исторической неправдой будет такая постановка вопроса о переходе власти в руки пролетарской партии: или сейчас или никогда!
Нет! Партия пролетариата будет расти, её программа будет выясняться всё более широким массам. Она будет иметь возможность в ещё более широкой форме продолжать беспощадное разоблачение политики меньшевиков и эсеров, которые стали на пути действительного перехода власти в руки большинства народа. И только одним способом может она прервать свои успехи, именно тем, что она в нынешних обстоятельствах возьмёт на себя инициативу выступления и тем самым подставит пролетариат под удары всей сплотившейся контрреволюции, поддержанной мелкобуржуазной демократией.
Против этой губительной политики мы подымаем голос предостережения”. (Там же, с. 92).
В связи с публикацией такого заявления Зиновьева и Каменева В. Ленин пишет 18 (31) октября 1917 года “Письмо к членам партии большевиков”, в котором говорится: “Чем серьёзнее практический вопрос, чем ответственнее – и “виднее” люди, совершившие штрейкбрехерство, тем опаснее оно, тем решительнее надо выкинуть вон штрейкбрехеров, тем непростительнее было бы колебаться из-за прошлых хотя бы “заслуг” штрейкбрехера.
Подумать только! В партийных кругах известно, что партия с сентября обсуждает вопрос о восстании. Ни об одном письме или листке ни одного из названных лиц никто ничего не слыхал! Теперь, накануне, можно сказать, съезда Советов двое видных большевиков выступают против большинства и, явное дело, против ЦК. Это не говорится прямо, и от этого вред для дела еще больше, ибо намеками говорить ещё опаснее.
Из текста заявления Каменева и Зиновьева ясно вполне, что они пошли против ЦК, ибо иначе их заявление бессмысленно, но какое именно постановление ЦК они оспорили, не сказано.
Почему?
Ясное дело: потому, что его не публиковал ЦК.
Что же это выходит?
По важнейшему боевому вопросу, накануне критического дня 20 октября, двое “видных большевиков” в непартийной печати, и притом именно в такой газете, которая по данному вопросу идет об руку с буржуазией против рабочей партии, в такой газете нападают на неопубликованное решение центра партии!
Да ведь это в тысячу раз подлее и в миллион раз вреднее всех тех выступлений хотя бы Плеханова в непартийной печати в 1906-1907 гг., которые так резко осуждала партия! Ведь тогда шло дело только о выборах, а теперь идет дело о восстании для завоевания власти!..
Я бы считал позором для себя, если бы из-за прежней близости к этим бывшим товарищам я стал колебаться в осуждении их. Я говорю прямо, что товарищами их обоих не считаю и всеми силами и перед ЦК и перед съездом буду бороться за исключение обоих из партии”. (Там же, с. 109).
Письмо В. Ленина заканчивается призывом: “Тяжёлое время. Тяжёлая задача. Тяжёлая измена. И всё же таки задача будет решена, рабочие сплотятся, крестьянское восстание и крайнее нетерпение солдат на фронте сделают своё дело! Теснее сплотим ряды, – пролетариат должен победить!” (Там же, с. 111).
* * *
Итак, несмотря на имеющиеся разногласия по этому поводу, 25 октября (7 ноября) 1917 года, вопреки марксизму, согласно которому социалистическая революция должна произойти одновременно во всём мире или, по крайней мере, в целой группе высокоразвитых стран, Владимир Ленин и Лев Троцкий со своими тогдашними единомышленниками совершили государственный переворот, ставший впоследствии называться Великой Октябрьской социалистической революцией; причём, совершили в одной, отдельно взятой, стране, и отнюдь не в передовой по развитию, правда, надеясь, что из этого зажженного в Российской империи костра пламя революции перебросится и в другие страны. В Программе созданного в 1919 году Коммунистического Интернационала, как штаба предполагаемой мировой социалистической революции, в отношении будущего СССР сказано: “Являясь страной диктатуры пролетариата и строительства социализма, страной огромных завоеваний рабочего класса, страной союза рабочих и крестьян, страной новой, идущей под знаменем марксизма, культуры, СССР неизбежно становится базой мирового движения всех угнетенных классов, очагом международной революции, величайшим фактором мировой истории. В СССР мировой пролетариат впервые обретает действительно своё отечество, для колониальных движений он становится центром величайшего притяжения.
Таким образом в условиях общего кризиса капитализма СССР является важнейшим фактором не только потому, что он отпал от мировой капиталистической системы, создав основу новой, социалистической системы хозяйства, но и потому, что он играет вообще исключительно революционную роль, роль международного двигателя пролетарской революции, толкающего пролетариат всех стран к захвату власти; роль живого примера того, что рабочий класс способен не только разрушать капитализм, но и строить социализм; роль прообраза тех братских взаимоотношений между национальностями всех стран в Союзе Советских социалистических республик мира и того экономического объединения трудящихся всех стран в едином мировом хозяйстве социализма, которые должен установить завоевавший государственную власть мировой пролетариат”. (Коммунистический Интернационал в документах. Решения, тезисы и воззвания конгрессов Коминтерна и пленумов ИККИ. 1919-1932. Под редакцией Бела Куна. М.: Партиздат, 1933, с. 34).
“Успешная борьба Коммунистического Интернационала за диктатуру пролетариата, – говорилось дальше в Программе Коммунистического Интернационала, – предполагает наличие сплошной, закаленной в боях, дисциплинированной, централизованной, тесно связанной с массами коммунистической партии в каждой стране.
Партия является авангардом рабочего класса, состоящим из лучших, наиболее сознательных, активных и мужественных членов класса. Она воплощает совокупный опыт всей пролетарской борьбы. Опираясь на революционную теорию марксизма, представляя общие и длительные интересы класса в его целом, партия олицетворяет единство пролетарских принципов, пролетарской воли, пролетарского революционного действия. Она представляет собою революционную организацию, связанную железной дисциплиной и строжайшим революционным порядком демократического централизма, что достигается сознательностью пролетарского авангарда и его преданностью революции, его умения быть в неразрывной связи с пролетарскими массами, правильностью политического руководства, проверяемого и разъясняемого на опыте самих масс”. (Там же, с. 41).
А на втором конгрессе Коммунистического Интернационала, проходившем с 19 июля по 7 августа 1920 года, были определены задачи диктатуры пролетариата и Советской власти; по этому поводу, в частности, говорилось: “Победа социализма (как первой ступени коммунизма) требует осуществления пролетариатом, как единственно революционным классом, трёх следующих задач:
Первая – свергнуть эксплуататоров и в первую голову буржуазию, как главного экономического и политического представителя их, разбить их наголову, подавить их сопротивление; сделать невозможными какие бы то ни было попытки с их стороны восстановить иго капитала и наёмное рабство.
Вторая – увлечь и повести за революционным авангардом пролетариата, его коммунистической партией, не только весь пролетариат или подавляющее огромное большинство его, но и всю массу трудящихся и эксплуатируемых капиталом, просветить, организовать, воспитать, дисциплинировать их в самом ходе беззаветно смелой и беспощадно твёрдой борьбы против эксплуататоров, вырвать это подавляющее большинство населения во всех капиталистических странах из зависимости от буржуазии; внушить ему на практическом опыте доверие к руководящей роли пролетариата и его революционного авангарда.
Третья – нейтрализовать или обезвредить неизбежные колебания между буржуазией и пролетариатом, между буржуазной демократией и Советской властью со стороны довольно ещё многочисленного почти во всех передовых странах, хотя и составляющего меньшинство населения, класса мелких хозяев в земледелии, промышленности, торговли и группирую-щегося вокруг этого класса слоя интеллигенции и т. д.”
При этом в Программе поясняется, что “первая и вторая задачи являются самостоятельными задачами, требующая каждая своих особых приемов действия по отношению к эксплуататорам и по отношению к эксплуатируемым. Третья задача вытекает из первых двух, требуя лишь умелого, своевременного, гибкого сочетания приемов первого и второго рода, в зависимости от конкретных обстоятельств каждого отдельного случая колебаний”. (Там же, с. 90-91).
* * *
Кстати, в 1925 году в Предисловии к книге “На путях к Октябрю” И. Сталин напишет: “Три обстоятельства внешнего порядка определили ту сравнительную легкость, с какой удалось пролетарской революции в России разбить цепи империализма и свергнуть, таким образом, власть буржуазии.
Во-первых, то обстоятельство, что Октябрьская революция началась в период отчаянной борьбы двух основных империалистических групп, англо-французской и австро-германской, когда эти группы, будучи заняты смертельной борьбой между собой, не имели ни времени, ни средств уделить серьёзное внимание борьбе с Октябрьской революцией…
Во-вторых, то обстоятельство, что Октябрьская революция началась в ходе империалистической войны, когда измученные войной и жаждавшие мира трудящиеся массы самой логикой войны были подведены к пролетарской революции, как единственному выходу из войны. Это обстоятельство имело серьезнейшее значение для Октябрьской революции, ибо оно дало ей в руки мощное орудие мира, облегчило ей возможность соединения советского переворота с окончанием ненавистной войны и создало ей, ввиду этого, массовое сочувствие как на Западе, среди рабочих, так и на Востоке, среди угнетенных народов.
В-третьих, наличие мощного рабочего движения в Европе и факт назревания революционного кризиса на Западе и Востоке, созданного продолжительной империалистической войной. Это обстоятельство имело для революции в России неоценимое значение, ибо оно обеспечило ей союзников вне России в её борьбе с мировым империализмом”. (И. В. Сталин. Сочинения, т. 6. М.: Госполитиздат, 1947, с. 358-359).
В числе главных внутренних условий, благоприятствовавших Октябрьской революции, И. Сталин назвал:
“Во-первых, Октябрьская революция имела за собой активнейшую поддержку громаднейшего большинства рабочего класса России.
Во-вторых, она имела несомненную поддержку крестьянской бедноты и большинства солдат, жаждавших мира и земли.
В-третьих, она имела во главе, в качестве руководящей силы, такую испытанную партию, как партия большевиков, сильную не только своим опытом и годами выработанной дисциплиной, но и огромными связями с трудящимися массами.
В-четвертых, Октябрьская революция имела перед собой таких сравнительно легко преодолимых врагов, как более или менее слабую русскую буржуазию, окончательно деморализованный крестьянскими “бунтами” класс помещиков и совершенно обанкротившиеся в ходе войны соглашательские партии (партии меньшевиков и эсеров).
В-пятых, она имела в своем распоряжении огромные пространства молодого государства, где могла свободно маневрировать, отступать, когда этого требовала обстановка, передохнуть, собраться с силами и пр.
В-шестых, Октябрьская революция могла рассчитывать в своей борьбе с контрреволюцией на наличие достаточного количества продовольственных, топливных и сырьевых ресурсов внутри страны”. (Там же, с. 359-360).
“Сочетание этих внешних и внутренних обстоятельств, – делает заключение И. Сталин, – создало ту своеобразную обстановку, которая определила сравнительную легкость победы Октябрьской революции”. (Там же, с. 360).
* * *
“Революция, ставшаяся восемь месяцев тому назад, – писал известный русский философ и публицист Иван Ильин, – была совсем не “победою восставшего народа”, а началом великого крушения, – политического и духовного. Крушение началось сверху; рухнула крыша, венчавшая здание старого строя. Моральное вырождение властвующих верхов ускорило разложение их правосознания: воля верховной власти перестала быть народного и государственного самосохранения; её постиг паралич, и она исчезла в стремительном падении династии.
Но выковать новую верховную власть, создать “правительство государственного самосохранения”, правительство народной самостоятельности, – не смог, не сумел и народ. То, что было не по плечу старой власти, оказалось не по плечу и ему. Самодержавие, оставило ему в наследие изувеченное и немощное правосознание, а с этим наследием нельзя ни учредить, ни оборонить, ни устроить государства. Восемь месяцев толпился народ возле опустевшего трона царей, не зная, кому можно верить и кому повиноваться, расхищая по частям верховную власть и размножая узурпаторов и самозванцев. Взволнованная, ненасытная толпа не внимала политическому разуму и государственной мысли; она искала не общего, а частного, не власти, а своеволия, не спасения родины, а корыстного прибытка; она тяготела к распылению, к фактическому захвату, к мести и слепой расправе.
И навстречу этому гибельному тяготению всё время шли слои так называемой “революционной демократии”, – полуинтеллигентные ненавистники старого гнета, доведенные им до утраты истинного патриотизма, но не выработавшие в себе даже начатков государственного правосознания. С их горестной помощью народ утрачивал постепенно всякую способность и всякую волю к правовой организации и превращался в чернь. Партийная агитация левых не могла дать народу того, чего не имели и сами партии: государственного смысла и любви к родине; а проповедь ненависти и “классового интереса” делала свое разрушительное дело.
Революционные демагоги, – эти слепые вожди слепых, – были не выше толпы и не понимали, что, превращая народ в чернь, они служат лишь черной сотне. Они превратили политическую борьбу в позорный аукцион, всё надбавляя обещания, и русская государственная власть пошла с молотка.”. (И.А. Ильин. Родина и мы. Смоленск: “Посох”, 1995, с. 151).
* * *
Таким образом, как замечает русский философ и публицист, писатель-диссидент Александр Зиновьев, “коммунизм имел успех в России в значительной мере благодаря национальному характеру русского народа, – вследствие его слабой способности к самоорганизации и самодисциплине, склонности к коллективизму, холуйской покорности перед высшей властью, способности легко поддаваться влиянию всякого рода демагогов и проходимцев, склонности смотреть на жизненные блага как на дар судьбы или свыше, а не как на результат собственных усилий, творчества, инициативы, риска. (Указанный характер русского народа подтвердился в развязывании Путиным и ходе войны России с Украиной в 2020-е годы. – С.Ш.)
Вследствие своего национального характера русский народ не смог воспользоваться плодами своей великой революции и плодами победы в войне над Германией, не смог завоевать привилегированное положение в своей стране, оказался неконкурентоспособным в борьбе с другими народами за лучшие социальные позиции и блага. Русский народ не оказывал поддержку своим наиболее талантливым соплеменникам, а, наоборот, всячески препятствовал их выявлению, продвижению и признанию. Он никогда всерьёз не восставал против глумления над ним, исходившего от представителей других народов, позволяя им при этом безбедно жить за его счёт”. (Александр Зиновьев. Гибель русского коммунизма. М.: “ЦЕНТРОПОЛИГРАФ”, 2001, с. 22).
* * *
Далее отметим, что главным дирижером октябрьского переворота в России, обеспечившего захват власти большевиками почти бескровным путём, был Л. Троцкий. Доказательством тому является статья Иосифа Сталина, написанная для “Правды” в годовщину октябрьского переворота и в которой есть такие слова: “Дни работы по практической организации восстания проходили под непосредственным руководством т. Троцкого”. (Цит. по кн. Александра Яковлева “Омут памяти”. М.: “Вагриус”, 2001, с. 93).
Кстати, нельзя не обратить внимания, что в созданном 10 (23) октября Политбюро ЦК РСДРП(б) для политического руководства предстоящим вооруженным восстанием, из семи его членов 4 были по национальности евреями: Лев Троцкий, Григорий Зиновьев, Лев Каменев и Григорий Сокольников”; 2 человека – русских: Владимир Ленин и Андрей Бубнов”; Иосиф Сталин – грузин.
Естественно, что приведенные данные о национальном составе Политбюро ЦК РСДРП(б) свидетельствуют об активном участии в революционном движении в России евреев, в данном случае в составе большевистской партии. Причину такого явления в России очень убедительно объясняет известный деятель социал-демократического движения Германии, редактор и издатель 4-го тома “Капитала”, Карл Каутский.
“Если русский народ самый порабощенный на всём земном шаре, – пишет К. Каутский, – то и русскому пролетариату живётся хуже, чем пролетариату какой бы то ни было другой страны. Нет пролетариата, который бы систематически держали в таком невежестве; нет пролетариата, который был бы в такой же мере лишен всех средств организации, тех именно средств, которые одни дают возможность пролетариату до некоторой степени противостоять могуществу и власти капитала; нет пролетариата, которого так давила бы широко раскинувшаяся безработица, так как нигде пролетаризирование крестьянства не происходит так быстро, как в России.
Но если русский народ страдает больше, чем другие народы, если русский пролетариат эксплуатируется сильнее всякого другого пролетариата, то существует еще один слой пролетариев, которые еще более угнетаются, эксплуатируются и третируются, чем все другие пролетарии в России”. (К. Каутский. О Еврейском пролетариате. Tel-Aviv, 1969, с. 2).
“Тяжело быть русским, тяжело быть пролетарием, да еще русским пролетарием. Тяжело быть евреем, принадлежать к племени гонимых и опальных, но быть одновременно, – заключает К. Каутский, – русским пролетарием и евреем – это значит соединить в себе все страдания, быть подверженным всем оскорблениям и издевательствам, быть отданным во власть того гнета, который может быть уготовлен людям бездушным всемогуществом власти, алчною посредственностью и низостью, и злобным тупоумием”. (Там же, с. 2-3).
А “социализм – вот та идея, которая даёт слабому Давиду еврейского пролетариата бодрость и силу с успехом противостоять гнусному Голиафу русского абсолютизма и капитализма. Эта идея – далекая цель социализма – это солнце, которое всех нас оживотворяет, согревает и поднимает, которое нас привязывает к юдоли плача и горя. Эта идея выпрямляет нас, согнённых, она нас поднимает, когда мы утомленные, падаем – она нас поведет к победе; на встречу которой идем мы сомкнутыми рядами – без различия пола, нации, расы”. (Там же, с. 3).
* * *
А вот высказывание по этому поводу российского журналиста и публициста Анатолия Гана (наст. фам. Гутман). “Царское правительство, – пишет он, – не вняло мудрым предупреждениям общественных деятелей, публицистов и друзей народа, что “миллионы безграмотных людей – это “пороховой погреб”, который рано или поздно взорвется”. Оно упорно не допускало общественной инициативы в деле просвещения, в деле борьбы с невежеством и тьмой. Оно во всём видело революцию. Эта политика была на руку антигосударственным элементам, сеющим в темной деревне и среди городских отбросов семена разрушения и мести. Для культивирования кровавой классовой борьбы в России, не было никакой экономической почвы, но царское правительство уготовило для социалистов прекрасную почву. Своей жестокой политикой угнетения национальностей царский режим восстановил против себя и России все жившие в ней национальности: поляков, латышей, евреев, армян, татар, эстонцев и проч. Мрачная бесчеловечная и по существу антигосударственная политика, санкционировавшая бесправие восьми миллионного еврейского народа, лишенного элементарных человеческих прав – передвижения, выбросившая за борт тысячи еврейской молодёжи, искалечившая сотни тысяч молодых жизней, создавшая в 20-м столетии средневековое еврейское гетто, пресловутую “черту оседлости”, искусственно создала ряды озлобленных против царского режима революционеров, интернационалистов и террористов, впоследствии содействовавших разгрому России. Оттуда, из этой мрачной школы царского самодержавия вышли: Троцкий, Каменев, Иоффе, Ларин, Камков и т. п.”. (Анатолий Ган. Россия и Большевизм. Часть первая (1914-1920). Шанхай, 1921, с. 112-113).
Массовому участию евреев в революционном движении во многом способствовало и то, что после изгнания их из родных мест и, несмотря на лишения, страдания и унижения, которые им пришлось переживать, причём на протяжении столетий, почти у каждого еврея, в какой бы стране он ни жил и на каком бы языке он ни разговаривал, теплилась надежда на будущее. “Несмотря на то, – писал в 1925 году один из основателей в 1883 году марксистской организации “Освобождение труда” Лев Дейч, – что набожный еврей посвящает много времени изучению старины, поглощая древние писания, он, однако, живет не прошлым, и тем менее своим неприглядным настоящим, но, преимущественно, воображаемым будущим: он мечтает о том времени, когда будет вновь восстановлен Иерусалим во всей прежней его красе, величии, могуществе. Другие бедняки, перебивающиеся с хлеба на квас, обольщают себя надеждой, что вдруг Иегова даст им возможность разбогатеть, – ведь испытывал же он терпение Иова, подвергая его лишениям и страданиям, и мало ли известно случаев, что бедняки стали богатыми?
Эта склонность к витанию в области фантазий, объясняется тяжелым прошлым нашего народа, имела благоприятное влияние на характер, а также и на судьбу евреев: благодаря отчасти этой черте, в связи с практичностью, выработавшейся у них многовековою, полной неисчислимых бедствий и страданий жизнью, у них развилась большая выносливость и, относительно, чрезвычайная живучесть.
С другой стороны, расположение евреев к мечтам и фантазиям обусловливает присущую многим из них склонность к новизне, к радикальным политическим и социальным переменам. Вот почему евреи охотнее других наций присоединяются к возникающим в странах, где они живут, новым течениям и партиям…”. (Лев Дейч. Роль евреев в русском революционном движении. Том второй. М.: 1925 Л-д.: Госиздат. С. 17).
Кстати, Л. Троцкий, уже будучи даже изгнанным из СССР, продолжал утверждать, что “завершение социалистической революции в национальных рамках немыслимо… Социалистическая революция начинается на национальной арене, развивается на интернациональной и завершается на мировой. Таким образом, – писал он, – социалистическая революция становится перманентной в новом, более широком смысле слова: она не получает своего завершения до окончательного торжества нового общества на всей нашей планете”.
При этом Л. Троцкий считал, что “указанная выше схема развития мировой революции снимает вопрос о странах “созревших” и “не созревших” для социализма, в духе той педантски-безжизненной классификации, которую дает нынешняя программа Коминтерна. Поскольку капитализм создал мировой рынок, мировое разделение труда и мировые производительные силы, постольку он подготовил мировое хозяйство в целом для социалистического переустройства.
Разные страны будут совершать этот процесс разным темпом. Отсталые страны могут – при известных условиях – раньше передовых прийти к диктатуре пролетариата, но позже их – к социализму” (Л. Д. Троцкий. К истории русской революции. М.: Политиздат, 1990, с. 286-287).
* * *
Сущность самой диктатуры пролетариата определил Владимир Ленин. Так, ещё в марте 1906 года, в полемике с кадетами, он пояснял: “Научное понятие диктатуры означает не что иное, как ничем не ограниченную, никакими законами, никакими абсолютно правилами не стеснённую, непосредственно на насилие опирающуюся власть. Не что иное, как это, означает понятие “диктатура”, – запомните хорошенько, гг. кадеты”. (В.И. Ленин. ПСС, т. 12. М.: Политиздат, 1972, с. с. 320).
А в работе “Пролетарская революция и ренегат Каутский” (1918 г.) В. Ленин вновь подчеркнул: “Диктатура пролетариата есть власть, опирающаяся непосредственно на насилие, не связанная никакими законами.
Революционная диктатура пролетариата есть власть, завоеванная и поддерживаемая насилием пролетариата над буржуазией, власть, не связанная никакими законами”. (В.И. Ленин. ПСС, т. 37. М.: Политиздат, 1974, с. 245).
Таким образом, из данного определения Лениным диктатуры пролетариата видно, что в нём нет и намека на демократические принципы управления страной; от него сквозит беззаконием и произволом, начавшихся, кстати, с первых дней прихода большевиков к власти. При этом большую роль в творящихся беззаконии и произволе после захвата власти большевиками сыграла личность В. Ленина, возглавившего Советское правительство, продолжая оставаться лидером партии.
При этом напомним, что ни К. Маркс, ни Ф. Энгельс не объясняли, какой смысл они вкладывали в понятие “диктатура пролетариата”? Хотя известно, что, например, в “Критике Готской программы” (1875 г.) К. Маркс писал: “Между капиталистическим и коммунистическим обществом лежит период революционного превращения первого во второе. Этому периоду соответствует и политический переходный период, и государство этого периода не может быть ничем иным, кроме как революционной диктатурой пролетариата”. (К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, том 19. М.: Госполитиздат, 1961, с. 27).
Правда, К. Каутский утверждает, что “лозунг диктатуры, выдвинутый Марксом, означает, если его толковать правильно, – единовластие пролетариата, осуществляемое через большинство в демократическом государстве”. (К. Каутский. От демократии к государственному рабству. (Ответ Троцко му). Берлин, 1922, с. 45).
* * *
Не обошлось без принципиальных и бурных обсуждений и споров и при формировании Советского правительства. Во-первых, зашла речь о названии правительства. И, как вспоминает присутствовавший при этом обсуждении Вячеслав Молотов, В. Ленин спросил у присутствующих: “Как мы назовём правительство?”… Решили, что Совет Министров как-то не подходит, буржуазное. Кто-то предложил – Совет народных комиссаров. Во Франции очень распространённое – комиссары. Комиссары полиции, муниципальные, прочие. Потом, Франция ближе нам по своему духу, чем, скажем, Германия, где муштра более… Мы и в армии взяли: маршал, а не фельдмаршал, ближе к Франции. Всё-таки старались не немецкое брать. Потом кое-что и немецкое взяли. Ну в армии унтеров не завели. А тут сказалось то, что многие наши эмигранты, ставшие членами правительства, жили в Швейцарии, во Франции, а часть в Англии.
Комиссары… Парижская коммуна…”. (Феликс Чуев. Молотов. Полудержавный властелин. М.: “ОЛИА-ПРЕСС”, 2002, с. 220).
Но тем “кто-то”, кто предложил назвать создававшееся Советское правительство Советом народных комиссаров, был Лев Троцкий.
“Надо формировать правительство, – пишет Л. Троцкий. – Нас несколько членов Центрального Комитета. Летучее заседание в углу комнаты.
– Как назвать? – рассуждает вслух Ленин. – Только не министрами: гнусное, истрёпанное название. – Можно бы комиссарами, – предлагаю я, – но только теперь слишком много комиссаров. Может быть, верховные комиссары?.. Нет, “верховные” звучит плохо. Нельзя ли “народные”?
– Народные комиссары? что ж, это, пожалуй, подойдёт, – соглашается Ленин. – А правительство в целом?
– Совет, конечно, совет… Совет народных комиссаров, а?
– Совет народных комиссаров? – подхватывает Ленин, – это превосходно: ужасно пахнет революцией!..”.
При этом Л. Троцкий прибавляет: “Ленин мало склонен был заниматься эстетикой революции или смаковать её “романтику”. Но тем глубже он чувствовал революцию в целом, тем безошибочнее определял, чем она “пахнет”. (Л. Троцкий. Моя жизнь. М.: “Панорама”, 1991, с. 326).
“На другой день на заседании Центрального Комитета партии, – пишет Л. Троцкий, – Ленин предложил назначить меня председателем Совета народных комиссаров. Я привскочил с места с протестом – до такой степени это предложение оказалось мне неожиданным и неуместным. – “Почему же? – настаивал Ленин. – Вы стояли во главе Петроградского Совета, который взял власть”. Я предложил отвергнуть предложение без прений. Так и сделали”. (Там же, с. 327-328).
Во-вторых, почти с первых дней работы Советского правительства, возглавляемого В. Лениным, возникли споры по его составу, о чём свидетельствует заседание ЦК 29 октября (11 ноября) 1917 года, на котором поименно был проголосован 5-ый пункт принятой резолюции, гласивший: 5) Голосуется предложение: мы не делаем ультиматума из вхождения в правительство всех советских партий до народных социалистов включительно. (При этом, в подлинной секретарской записи, л. 1, далее следует зачеркнутый текст: и соглашаемся отказаться от кандидатур Троцкого и Ленина, если этого потребуют. После зачеркнутых слов написано: (принято).
При поименном голосовании пятого пункта: за: Каменев, Милютин, Рыков, Сокольников; против: Иоффе, Дзержинский, Винтер, А. Коллонтай, Я. Свердлов, А. Бубнов, М. Урицкий. (Протоколы Центрального Комитета РСДРП(б), с. 122-123)
И поскольку проголосовавшие за пятый пункт резолюции, принятой на заседании ЦК 29 октября (11 ноября) 1917 года, не отказывались от своего мнения, то 2 (15) ноября, по предложению В. Ленина, была принята написанная им “Резолюция ЦК РСДРП(б) по вопросу об оппозиции внутри ЦК”, в которой отмечалось: “Центральный Комитет признаёт настоящее заседание имеющим историческую важность и поэтому необходимым зафиксировать две позиции, обнаружившиеся здесь.
1) Центральный Комитет признает, что сложившаяся внутри ЦК оппозиция целиком отходит от всех основных позиций большевизма и пролетарской классовой борьбы вообще, повторяя глубоко немарксистские словечки о невозможности социалистической революции в России, о необходимости уступить ультиматумам и угрозам уйти со стороны заведомого меньшинства советской организации, срывая, таким образом, волю и решение II Всероссийского съезда Советов, саботируя, таким образом, начавшуюся диктатуру пролетариата и беднейшего крестьянства.
2) Центральный Комитет возлагает всю ответственность за торможение революционной работы и за преступные в данный момент колебания на эту оппозицию, приглашает её перенести свою дискуссию и свой скептицизм в печать, отстранившись от практической работы, в которую они не верят. Ибо в этой оппозиции, кроме запуганности буржуазией и отражения настроения усталой (а не революционной) части населения, ничего нет…
9) Центральный Комитет подтверждает, наконец, что, вопреки всем трудностям, победа социализма и в России и в Европе обеспечивается только неуклонным продолжением политики теперешнего правительства. Центральный Комитет выражает полную уверенность в победе этой социалистической революции и приглашает всех скептиков и колеблющихся бросить все свои колебания и поддержать всей душой и беззаветной энергией деятельность этого правительства”. (Там же, с. 131-132).
А 4 (17) ноября 1917 года Ю. Каменев, А. И. Рыков, В. Милютин, Г. Зиновьев, В. Ногин пишут и 5 ноября публикуют “Заявление в ЦК рабочей партии (большевиков)”, в котором говорится: “ЦК РСДРП (большевиков) 1 ноября принял резолюцию, на деле отвергающую соглашение с партиями, входящими в Совет р. и с. депутатов, для образования социалистического Советского правительства.
Мы считаем, что только немедленное соглашение на указанных нами условиях дало бы возможность пролетариату и революционной армии закрепить завоевания Октябрьской революции, укрепиться на новых позициях и собрать силы для дальнейшей борьбы за социализм.
Мы считаем, что создание такого правительства необходимо ради предотвращения дальнейшего кровопролития, надвигающегося голода, разгрома революции калединцами, обеспечения созыва Учредительного собрания в назначенный срок и действительного проведения программы мира, принятой II Всероссийским съездом Советов р. и с. депутатов…
Мы не можем нести ответственность за эту губительную политику ЦК, проводимую вопреки воле громадной части пролетариата и солдат, жаждущих скорейшего прекращения кровопролития между отдельными частями демократии.
Мы складываем с себя поэтому звание членов ЦК, чтобы иметь право откровенно сказать свое мнение массе рабочих и солдат и призвать их поддержать наш клич: Да здравствует правительство из советских партий! Немедленное соглашение на этом условии.
Мы уходим из ЦК в момент победы, в момент господства нашей партии, уходим потому, что не можем спокойно смотреть, как политика руководящей группы ЦК ведёт к потере рабочей партией плодов этой победы, к разгрому пролетариата”. (Там же, с. 135).
В эти же дни было написано и “Заявление группы народных комиссаров на заседании ВЦИК”, следующего содержания:
“Мы стоим на точке зрения необходимости образования социалистического правительства из всех советских партий. Мы считаем, что только образование такого правительства дало бы возможность закрепить плоды героической борьбы рабочего класса и революционной армии в октябрьско-ноябрьские дни.
Мы полагаем, что вне этого есть только один путь: сохранение чисто большевистского правительства средствами политического террора. На этот путь вступил Совет Народных Комиссаров. Мы на него не можем и не хотим вступать. Мы видим, что это ведет к отстранению массовых пролетарских организаций от руководства политической жизнью, к установлению безответственного режима и к разгрому революции и страны. Нести ответственность за эту политику мы не можем и поэтому слагаем с себя пред ЦИК звание народных комиссаров”.
Заявление подписали 10 ответственных работников СНК: В. Ногин, А. Рыков, В. Милютин, Теодорович, Д. Рязанов, Н. Дербышев, С. Арбузов, Юренов, Г. Фёдоров, Ю. Ларин; к которым присоединился народный комиссар труда А. Шляпников.
* * *
Однако, В. Ленин, как сформировавшийся к этому времени диктатор, был неумолим; хотя из-за проживания на протяжении долгих лет за границей, не знал Россию, которой взялся руководить, к тому же – не имел навыков руководящей работы, да и в знаниях экономической теории был не силён.
“Он вызубрил Маркса и хорошо знает только земские переписи. Больше ничего, – писал о В. Ленине известный того времени российский экономист Михаил Туган-Барановский. – Он прочитал Сисмонди и об этом писал, но, уверяю вас, он не читал как следует ни Прудона, ни Сен-Симона, ни Фурье, ни французских утопистов. История развития экономической науки ему почти неизвестна. Он не знает ни Кенэ, ни даже Листа. Он не прочитал ни Менгера, ни Бём-Баверка, ни одной книги, критиковавшей теорию трудовой стоимости, разрабатывавших теорию предельной полезности. Он сознательно увертывался от них, боясь, что они просверлят дыру в теории Маркса. Говорят о его книге “Развитие капитализма в России”, но ведь она слаба, лишена настоящего исторического фона, полна грубых промахов и пробелов”. (Цит. по кн. Н. Валентинова “Встречи с Лениным”. Нью-Йорк, изд. им. Чехова, 1953, с. 73-74).
Поэтому нет ничего удивительного, что в первые дни после прихода к власти, вместо предложения мер по восстановлению разрушенного более чем трехлетней войной народного хозяйства страны, в написанной им 24-27 декабря 1917 года статье “Как организовать соревнование” (правда, неизвестно для кого предназначенной, коль была опубликована только 20 января 1929 г., но нам в данном случае важны мысли Ленина!) В. Ленин заявлял: “Никакой пощады этим врагам народа, врагам социализма, врагам трудящихся. Война не на жизнь, а на смерть богатым и их прихлебателям, буржуазным интеллигентам, война жуликам, тунеядцам и хулиганам. Те и другие, первые и последние – родные братья, дети капитализма, сынки барского и буржуазного общества, общества, в котором кучка грабила народ и издевалась над народом…
Богатые и жулики, это – две стороны одной медали, это – два главные разряда паразитов, вскормленных капитализмом, это – главные враги социализма, этих врагов надо взять под особый надзор всего населения, с ними надо расправляться, при малейшем нарушении ими правил и законов социалистического общества, беспощадно. Всякая слабость, всякие колебания, всякое сентиментальничанье в этом отношении было бы величайшим преступлением перед социализмом”. (В.И. Ленин. ПСС, т. 35. М.: Политиздат, 1974, с.200-201).
В названной статье В. Ленин дает и совет, какими методами вести войну с указанными “врагами народа”. “Тысячи форм и способов практического учета и контроля за богатыми, жуликами и тунеядцами, – пишет он, – должны быть выработаны и испытаны на практике самими коммунами, мелкими ячейками в деревне и в городе. Разнообразие есть ручательство жизненности, порука успеха в достижении общей единой цели: очистки земли российской от всяких вредных насекомых, от блох – жуликов, от клопов – богатых и прочее, и прочее. В одном месте посадят в тюрьму десяток богачей, дюжину жуликов, полдюжины рабочих, отлынивающих от работы (так же хулигански, как отлынивают от работы многие наборщики в Питере, особенно в партийных типографиях). В другом – поставят их чистить сортиры. В третьем – снабдят их, по отбытии карцера, жёлтыми билетами, чтобы весь народ, до их исправления, надзирал за ними, как за вредными людьми. В четвертом – расстреляют на месте одного из десяти, виновных в тунеядстве. В пятом – придумают комбинации разных средств и путем, например, условного освобождения добьются быстрого исправления исправимых элементов из богачей, буржуазных интеллигентов, жуликов и хулиганов. Чем разнообразнее, чем лучше, чем богаче будет общий опыт, тем вернее и быстрее будет успех социализма, тем легче практика выработает – ибо только практика может выработать – наилучшие приемы и средства борьбы”. (Там же, с. 204).
Даже трудно себе представить, что глава правительства, кстати, юрист по образованию, видел успех социализма не в созидательной работе, а в разнообразии приемов и средств борьбы, причём включая борьбу с людьми лишь потому, что они богатые и интеллигенты.
При этом возникает вопрос: разве это не провоцирование, в частности, богатых и интеллигентов к борьбе с Советской властью?
Так что, по-видимому, именно поэтому в решениях второго конгресса Коммунистического Интернационала и сказано: “Гражданская война во всём мире поставлена в порядок дня. Знаменем её является Советская власть”. (Коммунистический Интернационал в документах, с. 152).
В разработанном по заданию В. И. Ленина положении о Российских вооружённых силах, полководец Михаил Тухачевский считал, что “гражданская война в наше время и в культурных странах возникает вместе с появлением где-либо диктатуры пролетариата, вместе с пролетарским восстанием. Пролетариат наскоро формирует армию. Вооруженные силы буржуазии начинают с ними гражданскую войну. Если даже пролетариату и удаётся захватить в свои руки всю страну, то всё же контрреволюция не применет поднять восстание там или тут, наскоро сформирует себе армию, и тогда пролетариат опять принужден вести гражданскую войну”. (М. Н. Тухачевский. Избранные произведения. Том первый. М.: Воениздат, 1964, с. 33).
При этом план восставшего пролетариата, по мнению М. Тухачевского, “первое время будет оборонительным, избегающим крупных столкновений с противником. Вместе с тем должна быть развита до крайности активность мелких отрядов, затрудняющих противнику возможность сосредоточиваться, разведывать и наступать. Главные силы будут расположены на подступах к жизненному центру.
Как только восставший пролетариат доведёт свою армию до мало-мальски реального вида, он немедленно перейдет в решительное наступление”. (Там же, с. 34).
IV
Говоря о первых днях деятельности В. Ленина, как главы Советского правительства, и членов ленинского правительства, нельзя забывать и того факта, что это были профессиональные революционеры, до этого ведшие всю свою сознательную жизнь борьбу с существовавшим режимом, так что, естественно, им было очень тяжело перестроиться на созидательную работу – действовала инерция мышления. Поэтому на вопрос Ф. Чуева, заданный Молотову 7 ноября 1983 года:
– А как вы представляли себе новую жизнь, социализм, в первые дни Октября?
В. Молотов ответил:
– Представляли отрывочно. Такой цельной картины не было. Многое получилось не так, как думали. Ленин, например, считал, что в первую очередь у нас будут уничтожены три основные врага: гнёт денег, гнет капитала и гнет эксплуатации. Серьезно говорили о том, чтобы уже в двадцатых годах с деньгами покончить. (Феликс Чуев. Молотов. Полудержавный властелин. М.: “ОЛМА-ПРЕСС”, 2002, с, 223).
Так что началось “хождение по мукам” в поисках мероприятий, необходимых для перевода существовавшей экономики на “социалистические рельсы”. И второй попыткой в этом направлении, после статьи “Как организовать соревнование”, стала брошюра “Очередные задачи Советской власти”, написанная В. Лениным во второй половине апреля 1918 года, то есть имея уже почти полугодовой опыт руководства государством, что несколько умерило его экстремистско-революционный “пыл”.
В названной брошюре В. Ленин прежде всего отметил, что, если “в буржуазных революциях главная задача трудящихся масс состояла в выполнении отрицательной или разрушительной работы уничтожения феодализма, монархии, средневековья”, то “… главной задачей пролетариата и руководимого им беднейшего крестьянства во всякой социалистической революции, – а следовательно, и в начатой нами 25 октября 1917 г. социалистической революции в России, – является положительная или созидательная работа налаживания чрезвычайно сложной и тонкой сети новых организационных отношений, охватывающих планомерное производство и распределение продуктов, необходимых для существования десятков миллионов людей”. (В.И. Ленин ПСС, т. 36. М.: Политиздат, 1974, с. 168, 171).
“Развитие партии большевиков, которая является ныне правительственной партией в России, особенно наглядно показывает, – пишет он дальше, – в чём состоит переживаемый нами и составляющий своеобразие настоящего политического момента исторический перелом, требующий новой ориентации Советской власти, т.е. новой постановки новых задач.
Первой задачей всякой партии будущего является убедить большинство народа в правильности её программы и так-таки…
Второй задачей нашей партии было завоевание политической власти и подавление сопротивления эксплуататоров…
На очередь выдвигается теперь, как очередная и составляющая своеобразие переживаемого момента, третья задача – организация управления Россией…
Мы, партия большевиков, Россию убедили. Мы Россию отвоевали – у богатых для бедных, у эксплуататоров для трудящихся. Мы должны теперь Россией управлять”. (Там же, с. 171-172).
Поэтому, дескать, “надо продумать, что для успешного управления необходимо, кроме уменья убедить, кроме уменья победить в гражданской войне, уменье практически организовать. Это – самая трудная задача, ибо дело идет об организации по-новому самых глубоких, экономических, основ жизни десятков и десятков миллионов людей”. В то же время, как отмечает В. Ленин, “это – самая благодарная задача, ибо лишь после её решения (в главных и основных чертах) можно будет сказать, что Россия стала не только советской, но и социалистической республикой”. (Там же, с. 173).
При этом общим лозунгом тогдашнего момента В. Ленин считал: “Веди аккуратно и добросовестно счёт денег, хозяйничай экономно, не лодырничай, не воруй, соблюдай строжайшую дисциплину в труде, – именно такие лозунги, справедливо осмеивавшие революционными пролетариями тогда, когда буржуазия прикрывала подобными речами свое господство, как класса эксплуататоров, – подчеркивал он, – становятся теперь, после свержения буржуазии, очередными и главными лозунгами момента”. (Там же, с. 174).
Социалистическое государство представлялось В. Ленину как “… сеть производительно-потребительских коммун, добросовестно учитывающих своё производство и потребление, экономящих труд, повышающих неуклонно его производительность и достигающих этим возможности понижать рабочий день до семи, до шести часов в сутки и еще менее. Без того, чтобы наладить строжайший всенародный, всеобъемлющий учет и контроль хлеба и добычи хлеба (а затем и всех других необходимых продуктов), тут не обойтись”. (Там же, с. 185).
* * *
“А между тем, – считал в то же время В. Ленин, – было бы величайшей глупостью и самым вздорным утопизмом полагать, что без принуждения и без диктатуры возможен переход от капитализма к социализму”, сославшись при этом на Маркса. (Там же, с. 194).
“Во-первых, – писал он, – нельзя победить и искоренить капитализма без беспощадного подавления сопротивления эксплуататоров, которые сразу не могут быть лишены их богатства, их преимуществ организованности и знания, а следовательно, в течение долгого периода неизбежно будут пытаться свергнуть ненавистную власть бедноты. Во-вторых, всякая великая революция, а социалистическая в особенности, даже если бы не было войны внешней, немыслима без войны внутренней, т.е. гражданской войны, означающей еще большую разруху, чем война внешняя, – означающей тысячи и миллионы случаев колебания и переметов с одной стороны на другую, – означающей состояние величайшей неопределенности, неуравновешенности, хаоса”. (Там же, с.195).
Так что, по мнению В. Ленина, “беда прежних революций состояла в том, что революционного энтузиазма масс, поддерживающего их напряженное состояние и дающего им силу применять беспощадное подавление элементов разложения, хватило ненадолго. Социальной, т. е. классовой причиной такой непрочности революционного энтузиазма масс была слабость пролетариата, который один только в состоянии (если он достаточно многочислен, сознателен, дисциплинирован) привлечь к себе большинство трудящихся и эксплуатируемых (большинство бедноты, если говорить проще и популярнее) и удержать власть достаточно долгое время для полного подавления всех эксплуататоров и всех элементов разложения.
Этот исторический опыт всех революций, этот всемирно-исторический – экономический и политический – урок и подытожил Маркс, дав краткую, резкую, точную, яркую формулу: диктатура пролетариата”. (Там же, С. 105-106).
И “Советская власть, – подчеркивал В. Ленин, – есть не что иное, как организованная форма диктатуры пролетариата, диктатуры передового класса, поднимающего к новому демократизму, к самостоятельному участию в управлении государством десятки и десятки миллионов трудящихся и эксплуатируемых, которые на своём опыте учатся видеть в дисциплинированном и сознательном авангарде пролетариата своего надёжнейшего вождя”. (Там же, ч. 106).
“Социалистический характер демократизма Советского, – то есть пролетарского, в его конкретном данном, применении, – продолжал он, – состоит, во-первых, в том, что избирателями являются трудящиеся и эксплуатируемые массы, буржуазия исключается; во-вторых, в том, что всякие бюрократические формальности и ограничения выборов отпадают, массы сами определяют порядок и сроки выборов, при полной свободе отзыва выбранных; в-третьих, что создается наилучшая массовая организация авангарда трудящихся, крупнопромышленного пролетариата, позволяющая ему руководить наиболее широкими массами эксплуатируемых, втягивать их в самостоятельную политическую жизнь, воспитывать их политически на их собственном опыте, что таким образом впервые делается приступ к тому, чтобы действительно поголовно население училось управлять и начинало управлять!” (Там же, с. 203).
“Целью нашей, – утверждал В. Ленин, – является бесплатное выполнение государственных обязанностей каждым трудящимся по отбытии 8-часового “урока” производительной работы: переход к этому особенно труден, но только в этом переходе залог окончательного упрочения социализма”. (Там же, с. 204).
Так что, как мы видим по данному утверждению, в то время у Ленина, хотя уже и при некоторой революционной умеренности, оставалось ещё революционного пыла и наивности больше чем достаточно.
“Было бы, по нашему мнению, ошибкой, – пишет англо-американский историк и писатель, специалист по истории СССР Роберт Конквест, – искать реальную основу для какой-либо политической линии ленинских высказываний этого периода. Иногда создаётся впечатление (как и на ранних этапах революции), что он просто не был уверен, какой путь лучше, и занимался экспериментальными поисками пригодного политического и теоретического решения”. (Роберт Конквест. Жатва скорби. Советская коллективизация и террор голодом. Лон-дон, 1988, с. 98).
* * *
А тем временем, в связи с такой политикой ленинского правительства, разгоралась гражданская война, начавшаяся внутри страны буквально в первые дни после захвата большевиками власти. При этом напомним, что 18 (31) октября 1917 года в “Новой газете” Максим Горький предупреждал, что в случае “выступления большевиков” “вспыхнут и начнут чадить, отравляя злобой, ненавистью, местью, все темные инстинкты толпы, раздражённой разрухою жизни, ложью и грязью политики – люди будут убивать друг друга, не умея уничтожать своей звериной глупости.
На улицу выползет неорганизованная толпа, плохо понимающая, чего она хочет, и, прикрываясь ею, авантюристы, воры, профессиональные убийцы начнут “творить историю русской революции”…
Кому и для чего нужно всё это? – спрашивал М. Горький. – Центральный Комитет с.-д. большевиков, – считал он ошибочно, – очевидно, не принимает участия в предполагаемой авантюре, ибо до сего дня он ничем не подтвердил слухов о предстоящем выступлении, хотя и не опровергает их.
Уместно спросить: неужели есть авантюристы, которые, видя упадок революционной энергии сознательной части пролетариата, думают возбудить эту энергию путем обильного кровопролития?
Или эти авантюристы желают ускорить удар контрреволюции и ради этой цели стремятся дезорганизовать с трудом организуемые силы?
Центральный Комитет большевиков, – призывал М. Горький, – обязан опровергнуть слухи о выступлении 20-го, он должен сделать это, если он действительно является сильным и свободно действующим политическим органом, способным управлять массами, а не безвольной игрушкой настроений одичавшей толпы, не орудием в руках бесстыднейших авантюристов или обезумевших фанатиков”. (М. Горький. Несвоевременные мысли. Рассуждения о революции и культуре. (1917-1918 гг.). МСП “Интерконтакт”, 1999, с. 75-76).
А после случившегося 25 октября (7 ноября) 1917 года государственного переворота и захвата власти большевиками М. Горький с негодованием 7 (20) ноября 1917 года писал: “Ленин, Троцкий и сопутствующие им уже отравились гнилым ядом власти, о чём свидетельствует их позорное отношение к свободе слова, личности и ко всей сумме тех прав, за торжество которых боролась демократия.
Слепые фанатики и бессовестные авантюристы сломя голову мчатся, якобы по пути “социальной революции” – на самом деле это путь к анархии, к гибели пролетариата и революции.
На этом пути Ленин и соратники его считают возможным совершать все преступления, вроде бойни под Петербургом, разгром Москвы, уничтожения свободы слова, бессмысленных арестов – все мерзости, которые делали Плеве и Столыпин…
Рабочий класс не может не понять, что Ленин на его шкуре, на его крови производит только некий опыт, стремится донести революционное настроение пролетариата до последней крайности и посмотреть – что из этого выйдет?” (Там же, с. 76).
И далее М. Горький задаёт несколько вопросов:
“Я спрашиваю: “Помнит ли русская демократия – за торжество каких идей она боролась с деспотизмом монархии?
Считает ли она себя способной и ныне продолжать эту борьбу?
Помнит ли она, когда жандармы Романовых бросали в тюрьмы и в каторгу её идейных вождей – она называла этот приём борьбы подлым?
Чем отличается отношение Ленина к свободе слова от такого же отношения Столыпиных, Плеве и прочих полулюдей?
Не так же ли Ленинская власть хватает и тащит в тюрьму всех несогласно мыслящих, как это делала власть Романовых?” (Там же, с. 77).
А 10 (23 ноября) 1917 года М. Горький вновь пишет: “Владимир Ленин вводит в России социалистический строй по методу Нечаева – “на всех парах через болото”.
И Ленин, и Троцкий, и все другие, кто сопровождает их к гибели в трясине действительности, очевидно убеждены вместе с Нечаевым, что “правом на бесчестье всего легче русского человека за собой увлечь можно”, и вот они хладнокровно бесчестят революцию, бесчестят рабочий класс, заставляя его устраивать кровавые бойни, понукая к погромам, к арестам ни в чём не повинных людей…
Заставив пролетариат согласиться на уничтожение свободы печати, Ленин и приспешники узаконили этим для врагов демократии право зажимать ей рот, грозя голодом и погромами всем, кто не согласен с деспотизмом Ленина-Троцкого, эти “вожди” оправдывают деспотизм власти, против которого так мучительно долго боролись все лучшие силы страны…
Вообразив себя Наполеонами от социализма, ленинцы рвут и мечут, довершая разрушение России – русский народ заплатит за это озерами крови”. (Там же, с.83).
* * *
Естественно, что не мог оставаться безучастным к происходящим в то время в России событиям возвратившийся на Родину 31 марта 1917 года Георгий Плеханов. Уже 2 апреля, выступая на Совещании Делегатов Советов Рабочих и Солдатских Депутатов, он сказал: “По своему происхождению, товарищи, я мог принадлежать к числу угнетателей, я мог принадлежать к “ликующим, праздно болтающим, обагряющим руки в крови”. Я перешёл в лагерь угнетенных, потому что любил страдающую русскую массу, потому что любил русского крестьянина и русского рабочего. И когда я признаюсь в этой любви, разве кто-нибудь обвинит меня в преступлении? Такого человека между нами нет и быть не может… Я всегда был за освобождение русской трудящейся массы от ига её домашних эксплуататоров. Но когда я увидел с полной ясностью, что к числу Романовых, к числу их приспешников, к числу тех, которые стояли жадной толпою у трона, к числу угнетателей русского народа, спешат присоединиться Гогенцоллерны, спешат присоединиться немцы, то я сказал: наша обязанность защищать весь русский народ от немцев, защищать его от Гогенцоллернов… Я никогда не видел, товарищи, почему эксплуататор, говорящий по-немецки, должен пользоваться каким-нибудь снисхождением с нашей стороны срав-нительно с эксплуататором, говорящим по-русски. Это не имеет никакого смысла. Мы желаем России освобождения от всякой эксплуатации, откуда бы она не шла. Да здравствует Россия вольная, независимая, избавленная от эксплуатации, как со стороны внутреннего врага, так и врага внешнего!” (Г. В. Плеханов. Год на Родине. Том первый. Paris, 1921, с. 325).
А 22 апреля Георгий Плеханов, вместе со Львом Дейчем и Верой Засулич, обратился со следующим “Воззванием”:
“Гражданки и граждане!
Отечество в опасности.
Не надо гражданской войны.
Она погубит нашу молодую свободу.
Необходимо соглашение Совета, Рабочих и Солдатских Депутатов с Временным Правительством. Нам не надо завоеваний, но мы не должны дать немцам подчинить себе Россию.
Каждый народ имеет право свободно располагать своей судьбой.
Вильгельм германский и Карл австрийский никогда не согласятся на это. Ведя войну с ними, мы защищаем свою и чужую свободу. Россия не может изменить своим союзникам.
Это покрыло бы её позором и навлекло бы на неё справедливый гнев и презрение всей демократической Европы. Г.В. Плеханов Л.Г. Дейч В.И. Засулич”. (Там же, с. 147).
21-го сентября Г. Плеханов опубликовал в редактируемой им газете “Единство” еще одну статью “Ленин и Церетели”, в которой писал:
“К нам контрреволюция прорвется через большевистские ворота”.
Слова эти произнесены были на июньском Совещании Советов Рабочих и Солдатских Депутатов… Церетелли. Для их произнесения, действительно, не требовалось пророческого дара. С тех пор, как Ленин, возвратившись в Россию через Германию, изложил свои пресловутые “тезисы” в Петроградском Совете, всем его противникам стало ясно, что его, с позволения сказать, тактика в огромной степени будет способствовать усилению контрреволюционных элементов. Т. Церетели выразил это общее убеждение противников Ленина на июньском Совещании”. (Г. В. Плеханов. Год на Родине. Том второй, с. 178).
И наконец, после свершившегося 25-го октября 1917 года государственного переворота и захвата власти в стране большевиками, Г. Плеханов обратился 28-го октября с относительно пространным “Открытым письмом к петроградским рабочим”, в котором писал:
“Товарищи! Не подлежит сомнению, что многие из вас рады тем событиям, благодаря которым пало коалиционное правительство А. Ф. Керенского и политическая власть перешла в руки Петроградского Совета Рабочих и Солдатских Депутатов.
Скажу вам прямо: меня эти события огорчают. Не потому огорчают, чтобы я не хотел торжества рабочего класса, а наоборот, потому, что призываю его всеми силами своей души”. (Там же, с. 244).
И далее Г. Плеханов поясняет, почему он не приветствует захвата власти большевиками.
“Итак, – пишет он, – не потому меня огорчают события последних дней, что я не хотел торжества рабочего класса в России, а именно потому, что я призываю его всеми силами души.
В течение последних месяцев нам, русским социал-демократам, очень часто приходилось вспоминать замечание Энгельса о том, что для рабочего класса не может быть большего исторического несчастья, как захват политической власти в такое время, когда он к этому ещё не готов. Теперь, после недавних событий в Петрограде, сознательные элементы нашего пролетариата обязаны отнестись к этому замечанию более внимательно, чем когда бы то ни было.
Они обязаны спросить себя: готов ли наш рабочий класс к тому, чтобы теперь же провозгласить свою диктатуру?
Всякий, кто хоть отчасти понимает, какие экономические условия предполагаются диктатурой пролетариата, не колеблясь, ответит на этот вопрос решительным отрицанием…
В населении нашего государства пролетариат составляет не большинство, а меньшинство. А между тем он мог бы с успехом практиковать диктатуру только в том случае, если бы составлял большинство. Этого не станет оспаривать ни один серьёзный социалист.
Правда, рабочий класс может рассчитывать на поддержку со стороны крестьян, из которых до сих пор состоит наибольшая часть населения России. Но крестьянству нужна земля, в замене капиталистического строя социалистическим оно не нуждается. Больше того: хозяйственная деятельность крестьян, в руки которых перейдёт помещичья земля, будет направлена не в сторону социализма, а в сторону капитализма. В этом опять-таки не может сомневаться никто из тех, которые хорошо усвоили себе нынешнюю социалистическую теорию. Стало быть, крестьяне – совсем ненадежный союзник рабочего в деле устройства социалистического способа производства. А если рабочий не может рассчитывать в этом деле на крестьянина, то на кого же он может рассчитывать?..
Говорят: то, что начнёт русский рабочий, будет докончено немецким. Но это – огромная ошибка.
Спора нет, в экономическом смысле Германия более развита, чем Россия. “Социальная революция” ближе у немцев, чем у русских. Но и у немцев она еще не является вопросом нынешнего дня. Это прекрасно сознавали все толковые германские социал-демократы… А война еще более уменьшила шансы социальной революции в Германии, благодаря тому начальному обстоятельству, что большинство немецкого пролетариата с Шейдеманом во главе стало поддерживать германских империалистов…
Значит, немец не может докончить то, что будет начато русским. Не может докончить это ни француз, ни англичанин, ни житель Соединённых Штатов. Несвоевременно захватив политическую власть, русский пролетариат не совершит социальной революции, а только вызовет гражданскую войну, которая, в конце концов, заставит его отступить далеко назад от позиций, завоеванных в феврале и в марте нынешнего года…
Вот почему, дорогие товарищи, меня не радуют недавние события в Петрограде…” (Там же, с. 246-248).
V
Из заграничных теоретиков марксизма, кто первым выступил с резкой критикой, проводимой большевиками политики, был Карл Каутский. Именно К. Каутский, по мнению общественного и политического деятеля, члена “Бунда”, ставшего меньшевиком, Рафаила Абрамовича (наст. фам. Рейн), “нашёл в себе достаточно гражданского мужества, чтобы открыто выступить с яркой и определенной критикой большевизма с точки зрения марксизма… В то время, как Роза Люксембург, а после её смерти её ближайшие друзья: Леви, Цеткина и др. считали возможным и нужным тщательно скрывать от международного пролетариата свое несогласие с основными методами большевистской тактики, в то же время как даже такие люди, как Адлер, Бауэр, Гильфердинг, Лонгэ отчасти по соображениям внутренней политики, а отчасти из ложно понятых интересов международной солидарности, долго не решались публично выступать с критикой большевизма и осуждением его методов, – в то время старик Каутский, жертвуя своим положением в партии, рискуя остатками своей былой популярности, с юношеской горячностью ринулся в бой. Оказавшись, таким образом, один впереди всех своих будущих соратников, он поневоле сосредоточил на себе всю злобу и все удары своих противников-большевиков”. (См. К. Каутский. От демократии к государственному рабству. Берлин: Изд. ж. “Социалистический вестник”, 1922, с. IV).
“В своей критике русского большевизма, – отмечает Р. Абрамович, – Каутский исходит из двух основных предпосылок. Во-первых, что в России при её современном (тогдашнем – С.Ш.) экономическом, социальном и культурном развитии еще не создались необходимые предпосылки для осуществления социализма; во-вторых, что организация социалистического хозяйства и общества немыслима путём насильственной диктатуры меньшинства”. (Там же, с. V-VI).
Так, изданную в Вене в 1918 году книгу “Диктатура пролетариата” К. Каутский начинает с обозначения проблемы, в связи с чем пишет: “Нынешняя русская революция впервые в мировой революции сделала социалистическую партию властительницей большого государства. Явление значительно более величественное, чем господство пролетариата над Парижем в марте 1871 г. Однако в одном важном пункте Парижская Коммуна была выше Советской Республики. Она была делом всего пролетариата. Все социалистические направления принимали участие в ней, ни одно не исключало себя и не было исключено их неё.
Напротив, социалистическая партия, которая управляет в настоящее время Россией, достигла власти борьбой против других социалистических партий. Она осуществляет свою власть путем исключения других социалистических партий из своих органов управления”.
При этом К. Каутский отмечает, что “противоположность между обоими социалистическими направлениями основана не на мелком личном соперничестве. Это – противоречие двух различных по существу методов: демократического и диктаторского. Оба направления стремятся к одному и тому же, а именно: освободить посредством социализма пролетариат, а вместе с ним и человечество. Но путь, которым идут первые, другие считают ошибочным, ведущим к гибели”.
Поэтому К. Каутский считает: “Нельзя быть пассивным зрителем столь грандиозного события, как пролетарская борьба в России. Каждый из нас чувствует себя вынужденным занять ту или иную позицию, тем более, что проблемы, занимающие сегодня наших русских товарищей, завтра могут приобрести практическое значение для Западной Европы; более того, они и сейчас оказывают сильное влияние на нашу пропаганду и тактику.
Наша партийная обязанность не позволяет нам, однако, в русской братской междоусобице, – говорит К. Каутский, – встать на ту или другую сторону ранее, чем будут основательно исследованы аргументы того и другого направления”.
А после такого тщательного исследования стоявший на марксистских позициях К. Каутский, как и предполагалось, занял антибольшевистскую позицию, считая, что “демократия есть необходимое условие создания социалистического способа производства. И только при влиянии её пролетариат достигает той зрелости, которая необходима ему для введения социализма. Демократия является, наконец, самым верным его измерителем”.
* * *
Естественно, что и В. Ленина, и Л. Троцкого такая оценка их деятельности бесила. Поэтому, в частности, В. Ленин написал в том же 1918 году вначале статью “Пролетарская революция и ренегат Каутский”, а потом и брошюру с таким же названием, в которых обвинил К. Каутского в извращении марксистского учения и, кстати, уверял в том, что якобы в то время “вопрос о пролетарской революции” становился “в порядок дня в целом ряде государств”. (В.И. Ленин. ПСС, т. 37, с. 237).
При этом В. Ленин задаёт вопрос: “Как объяснить это чудовищное извращение марксизма начетчиком в марксизме Каутским?” И отвечает: “Если говорить о философских основах данного явления, то дело сведётся к подмене диалектики эклектицизмом и софистикой. Каутский – великий мастер такой подмены. Если говорить практически-политически, то дело сводится к лакейству перед оппортунистами, т. е., в конце концов, перед буржуазией. С начала войны, прогрессируя всё быстрее, Каутский дошёл до виртуозности в этом искусстве быть марксистом на словах, лакеем буржуазии на деле”. (Там же, с. 242).
Ну а дальше пошли не столько доказательства своей правоты и ошибок Каутского в понимании диктатуры и демократии, сколько, как это и было присуще Ленину, наклеивание на первого различных, оскорбляющих личность, ярлыков.
* * *
В то время К. Каутский продолжил, как говорится “разбор полётов”, и в другой своей работе “От демократии к государственному рабству”, причём, в отличие от Ленина, без оскорбления своих идеологических противников.
“Россия, – пишет К. Каутский, – страдает не только от расстройства своего производства и транспорта (причиной чему стали Первая мировая и гражданская войны в самой России! – С.Ш.), но и в следствие отсутствия свободы самодеятельности. Это парализует русский народ, превращает его в живой труп, делает его неспособным помочь самому себе”. (К. Каутский. От демократии к государственному рабству, с. 2).
И, намекая на введение НЭПа, К. Каутский продолжает: “Русское правительство уже решилось стать на путь экономических уступок. Но только не политических. Между тем, – подчеркивает К. Каутский, – как раз последние могут оказать наиболее быстрое действие и при настоящем положении являются более важными, чем экономические”. (Там же, с. 3).
А далее К. Каутский излагает свою точку зрения на произошедшую в России революцию и поведение большевистского правительства.
“Русская революция 1917 г., – считает К. Каутский, – была стихийным событием, как все великие революции; ей также мало можно воспрепятствовать, как и вызвать её по произволу. Но это ещё не даёт ответа на вопрос: что в этом стихийном процессе должны были делать социалисты? Для марксиста, – по его мнению, – ответ ясен: социалисты должны были учесть наличную степень зрелости как экономических условий, так и пролетариата, и сообразно с этим определить те задачи, которые они собирались ставить перед победоносным пролетариатом”. (Там же, с. 13).
При этом К. Каутский напоминает: “Пока не было марксистского понимания истории, которое устанавливает зависимость исторического развития от экономического развития и доказывает, что последнее совершается по определенным законам и не может перепрыгнуть ни через одну фазу, – до появления такого понимания истории революционеры во времена переворотов не видели никаких границ для своих желаний. Они пытались одним прыжком достигнуть самого высшего. На этом они всегда ломали себе шею, и поэтому все революции, несмотря на то прогрессивное, что в них было, оканчивались до сих пор крушением революционеров. Маркс же учит нас искусству и в революционные времена ставить себе только такие практические задачи, которые могут быть разрешены при наличии данных средств и сил и тем избегать поражений.
Этот метод отстаивали русские меньшевики…”. (Там же, с.13).
“Большевики же, – замечает К. Каутский, – поставили русскому пролетариату такие задачи, которые при незрелости русских условий не могли быть разрешены. Неудивительно, что их коммунизм (так называемый “военный коммунизм” – С.Ш.) потерпел крах”. (Там же, с. 14).
* * *
Поскольку в своей критике Каутского Л. Троцкий упрекает в особом беспокойстве о свободе печати, то он, давая ответ критику, кстати, который не потерял свою актуальность по сей день, пишет: “В действительности, свобода печати, как и все другие политические свободы имеет огромную ценность именно для народных масс, для их просвещения и информации. Массы только тогда могут разбираться в политике, когда правительственной прессе противостоит независимая печать, которая выносит на свет божий всё существующее недовольство, и которая с различных сторон освещает все явления государственной жизни”. (Там же, с. 33).
Поэтому, дескать, “совершенная бессмыслица – думать, что свобода парламентских прений, свобода печати и организаций нужны пролетариату только там, где он ещё только борется, но не там, где он уже господствует.
Ведь и господствующий класс никогда не совпадает с правительством и правительственными учреждениями. Поэтому и он нуждается в свободе критики по отношению к правительству и в самостоятельной, независимой от правительства информации”. (Там же, с. 34).
И далее, характеризуя сложившееся в Советской России положение со свободами, К. Каутский высказывает своё мнение, к чему такое положение приводит. “В настоящее время в России, – пишет он, – существует только правительственная пресса, только правительственные издательства… Существование партий зависит от усмотрения правительства. Профессиональные и кооперативные организации подчинены опеке правительства. Всё это вместе создаёт порядок, который не только не содействует духовному развитию масс, но, напротив, всячески его парализует. При таких условиях невозможно ни освобождение масс, ни развитие социалистических начал, которые мыслимо лишь, как дело рук самого рабочего класса, а не бюрократии или партийной диктатуры”. (Там же, с. 35).
* * *
А вот мнение о событиях, происшедших в России в 1917 году, эсерки Екатерины Брешковской, отбывшей в за-ключении за революционную деятельность тридцать два года; давая интервью 14 февраля 1919 года, она сказала: “Мы, русские социалисты-революционеры, были так счастливы, когда увидели Россию свободной два года тому назад. Мы надеялись, что, став вполне свободными, мы получим, при правительстве Керенского, отличные законы для обеспечения свободы. Мы получили политическую свободу, а также личную и социальную свободу, и надеялись, что начнём строить новое русское государство по-новому. Мы это могли сделать, так как власть была в руках народа, и все крестьяне, а также рабочие и солдаты были единодушны и принимали эти законы. Мы надеялись получить для всех землю, правительство Керенского неоднократно писало в газетах и объявляло, что народ получит землю, но что нам следует подождать Учредительного собрания, которое утвердит эти новые законы. Итак, я говорю, что в течение шести месяцев русский народ был свободен и имел в своих руках полную возможность обеспечить себе порядок, свободу и землю”. (См. Октябрьская революция перед судом американских сенаторов. М.-Л-д: Госиздат, 1927, с. 34).
Однако, как отметила далее Е. Брешковская, “Россия была измучена войной; народ устал от войны, и наши солдаты очень охотно прислушивались к пропаганде, идущей из Германии от большевиков, прибывших в Россию. Они верили, что немецкие и русские солдаты – братья и потому им незачем продолжать войну. Тогда Ленин и Троцкий, с помощью германского золота, наводнили Россию своей пропагандой…
Я лично четырнадцать месяцев тому назад написала письмо американскому послу, мистеру Френсису, изложила ему всё что произошло: что у нас нет Учредительного собрания, через посредство которого народ мог бы выразить свою волю, что оно было свергнуто большевиками, и что вместо этого мы попали под власть двух жандармов – Ленина и Троцкого. Наш народ сначала, по-видимому, поверил, что они принесут некоторую пользу, и повиновался им…
Теперь же все говорят, что Россия совершила ошибку”. (Там же, с. 35).
Дело в том, как это объясняет русский публицист-эмигрант Лев Арнольдов, “события 1917-1918 гг. подготовлялись исподволь и настойчиво, яд развала империи расползался по всему её организму, это был социальный яд недовольства, неудовлетворенности, беспокойных исканий неведомого рая, яд протеста ради протеста, яд неприятия действительности”. (Л. В. Арнольдов. Жизнь и революция. Шанхай, 1935, с. 40).
“… несмотря на Чаадаева, Пушкина, Леонтьева, Достоевского, Россия пошла за Карлом Марксом. Была в этом, кроме умственной, и психологическая подготовка. На верхах мысли, хама было не меньше, чем в низах… Нелюбовь мысли ради мысли, неверие в мысль, недружелюбие к мыслящим инако, духовный нигилизм, душевная нечуткость, чувство нетерпимости к “противнику”, в общем своему же брату, отсутствие элементарного доброжелательства – всё это были недостатки, с которыми семья и школа должны были бороться, но не боролись или не умели, не знали как к этой борьбе приступить”. (Там же, с. 42).
А далее Л. Арнольдов приводит вначале высказывание о революции одного из депутатов дореволюционных Дум Василия Шульгина из его книги “Дни”, а потом и высказывание публицистики, революционерки либерального толка Екатерины Кусковой. “Они – революционеры, – говорил В. Шульгин, – не были готовы, но она, – революция была готова. Ибо революция только наполовину создаётся из революционного напора революционеров. Другая ее половина, а может быть три четверти – состоит в ощущении властью своего собственного бессилия”. (Там же, с. 73-74).
“История русской революции, – её зарождение, уходят к таким далеким временам русской истории, – говорит Е. Кускова, – когда ещё не было на свете самого Маркса. Декабристы, Герцен, шестидесятники, народовольцы 70-80-х годов были также далеки от марксизма, как и Родзянко, возглавлявший революционный комитет Государственной Думы. Понятия не имели ни о каком Марксе ни солдаты на фронте, в значительной мере решившие судьбу революции, ни крестьянство, ни даже обширные слои служивой интеллигенции, тоже быстро присоединившиеся к революции”. (Там же, с. 80).
VI
Вспоминая те “окаянные дни”, писатель Иван Бунин писал: “Е. Д. Кускова обмолвилась однажды так: “Русская революция проделана была зоологической”. Это было сказано ещё в 1922 году и сказано не совсем справедливо: в мире зоологическом никогда не бывает такого бессмысленного зверства, – зверства ради зверства, – какое бывает в мире человеческом и особенно во время революций; зверь, гад действует всегда разумно, с практической целью: жрет другого зверя, гада только в силу того, что должен питаться, или просто уничтожает его, когда он мешает ему в существовании, и только этим и довольствуется, и не сладострастничает в смертоубийстве, не упивается им, “как таковым”, не издевается, не измывается над своей жертвой, как делает это человек, – особенно тогда, когда от знает свою безнаказанность, когда порой (как, например, во время революций) это даже считается “священным гневом”, геройством и награждается: властью, благами жизни, орденами… нет в мире зоологическом и такого скотского оплевания, оскорбления, разрушения прошлого, нет “святого будущего”, нет профессиональных устроителей всеобщего счастья на земле и не длится будто бы ради этого счастья сказочное смертоубийство без всякого перерыва целыми десятилетиями при помощи набранной и организованной с истинно дьявольским искусством миллионной армии профессиональных убийц, палачей из самых странных выродков, психопатов, садистов, – как та армия, что стала набираться в России с первых дней царствия Ленина, Троцкого, Дзержинского, и прославилась уже многими меняющимися кличками: Чека, ГПУ, НКВД”. (Иван Алексеевич Бунин. Окаянные дни. Тула, 1992, с. 216).
* * *
“Ленинская группа, – пишет А. Яковлев, – встала на путь преступлений с первых же дней после захвата власти. Не успели высохнуть чернила на декрете о провозглашении новой власти, как Дзержинский заявил, что большевики призваны историей направить и руководить ненавистью и местью. 10 ноября (на третий день после захвата большевиками власти – С.Ш.) состоялось заседание Петроградского военно-революционного комитета, где было заявлено о необходимости “вести более энергичную, более активную борьбу против врагов народа”. (Александр Яковлев. Омут памяти, с. 87).
“Прошёл месяц после переворота, – читаем мы далее у Яковлева, – и 11 декабря правительство придало понятию “враг народа” официальный статус. “В полном основании огромной ответственности, которая ложится сейчас на Советскую власть за судьбу народа и революции, Совет Народных Комиссаров объявляет кадетскую партию… партией врагов народа”. Декрет подписан Лениным.
А 20 декабря создается Всероссийская чрезвычайная комиссия (ВЧК). Появилась карательная организация, которая в течение десятилетий была главным орудием борьбы с “врагами народа”, вернее со всем народом. Началась многолетняя эпопея террора, которой нет аналогов в истории. На воспевание целей и средств новой власти была брошена вся политическая рать. Главный рупор большевиков газета “Правда” 31 августа 1918 года опубликовала программную фразу: “Гимном рабочего класса отныне будет песнь ненависти и мести!”
В тот же день Дзержинский выступает с обращением к “рабочему классу”. В нём сказано: “Пусть рабочий класс раздавит массовым террором гидру контрреволюции!.. Пусть враги рабочего класса знают, что каждый, кто осмелится на малейшую пропаганду (заметим: не на действия, а только на пропаганду! – С.Ш.) против Советской власти, будет немедленно арестован и заключён в концентрационный лагерь!” (Там же, с. 88).
Так что сказанные на ХХ съезде Анастасом Микояном слова о том, что “после Октября Ленин и большевики не призывали к гражданской войне, к насилию”, являются сущей ложью: именно большевики, как мы видим, начали внутреннюю гражданскую войну.
Дело другое, когда Микоян говорит о внешней гражданской войне, то с ним можно согласиться, что “зачинщиками гражданской войны были империалистические державы”. (См. ХХ съезд Коммунистической партии Советского Союза. Стен. отчёт, I. М.: Госполитиздат, 1976, с.313).
Кстати, во время наступления Деникина на Москву, а точнее 18 августа 1919 года, М. Волошин вновь написал два стихотворения: “Китеж” и “Они пройдут – расплавленные годы…”. Вот несколько строф из стихотворения “Китеж”:
Вся Русь – костер. Неугасимый пламень
Из края в край, из века в век.
Гудит, ревёт… И трескается камень.
И каждый факел – человек.
Я сам – огонь. Мятеж в моей природе,
Но цепь и грань нужны ему.
Не в первый раз, мечтая о свободе,
Мы строим новую тюрьму.
Молите же, терпите же, примите ж
На плечи крест, на вою трон.
На дне души гудит подводный Китеж –
Наш неосуществимый сон.
А вот другое стихотворение:
Они пройдут – расплавленные годы
Народных бурь и мятежей:
Вчерашний, усталый от свободы,
Возропщет, требуя цепей.
Построит вновь казармы и остроги.
Воздвигнет сломанный престол,
А сам уйдёт молчать в свои берлоги.
Работать на полях, как вол.
И отрезвясь от крови и угара,
Цареву радуясь бичу,
От угольев погасшего пожара
Затеплит яркую свечу.
Молчите же, терпите же, примите ж
На плечи крест, на вою трон.
На дне души гудит подводный Китеж –
Наш неосуществимый сон.
* * *
В связи с отсутствием у Ленина и его правительства опыта управления государством и ухудшившимися внешними условиями страны, с началом иностранной интервенции, начали предприниматься для спасения Советской власти самые жесткие меры. Во-первых, введена трудовая повинность, причём не только для “нетрудовых классов”, а с 10 декабря 1918 года для всех граждан РСФСР. Более того, принятыми Совнаркомом 12 апреля 1919 года и 27 апреля 1920 года декретом запрещался самовольный переход на новую работу и прогулы, устанавливалась жестокая трудовая дисциплина на предприятиях, а также вводилась система неоплачиваемого труда в выходные и праздники, в виде организуемых “субботников” и “воскресников”.
Самую жесткую позицию Советская власть заняла по отношению к крестьянству. Так, постановлением ВЦИК от 9 мая 1918 года “О предоставлении Народному комиссариату продовольствия чрезвычайнейших полномочий по борьбе с деревенской буржуазией, укрывающей хлебные запасы и спекуляцией ими” возобновлялась введенная в царское время с началом войны так называемая “продразверстка”. В названном постановлении говорилось: “…Сытая и обеспеченная, скопившая огромные суммы денег, вырученных за годы войны, деревенская буржуазия остается упорно глухой, безучастной к стонам голодающих рабочих и крестьянской бедноты, не вывозит хлеб к ссыпным пунктам в расчёте принудить государство к новому и новому повышению хлебных цен и продаёт в то же время хлеб у себя на месте по баснословным ценам хлебным спекулянтам-мешочникам… На насилия владельцев хлеба над голодающей беднотой ответом должно быть насилие над буржуазией”. (Цит по кн. А.А. Никонова. “Спираль многовековой драмы: аграрная наука и политика России (XVIII-XX вв.)”. М.: “Энциклопедия российских деревень”, 1995, с.136).
В постановлении подтверждались “незыблемость хлебной монополии и твердых цен, а также необходимость беспощадной борьбы с хлебными спекулянтами- мешочниками”. Все, кто не вывозил излишки хлеба, объявлялись врагами народа, которых предлагалось заключать в тюрьмы сроком на 10 лет, конфисковать их имущество и изгонять с места жительства. Излишки хлеба изымались бесплатно, причём половина отдавалась человеку, выдавшему “врага народа”. (См. там же, с. 136-137).
При этом с 11 июля 1918 года в деревнях начали создаваться Комитеты бедноты, которым принадлежала, по суще-ству, вся власть.
Приветствуя такое разжигание классовой борьбы в деревне, Григорий Зиновьев призывал “… радоваться, что дерев-ня наконец начинает дышать воздухом гражданской войны”. (Александр Яковлев. Омут памяти, с. 94)
В начале 1920 года часть воинских частей были временно преобразованы в трудовые армии. Примером тому яв-ляется приказ Иосифа Сталина, как председателя Укрсовтрударма (от 7 марта 1920 г.), в котором, обращаясь к красноармейцам 42-ой дивизии, он говорил: “Красноармейцы 42-ой дивизии! Вы умели драться с врагами рабоче-крестьянской России честно и самоотверженно, – докажите, что вы способны трудиться честно и самоотверженно для подвоза угля к станциям, погрузки его в вагоны и сопровождения угольных грузов до места назначения.
Помните, что уголь так же важен для России, как победа над Деникиным.
Полки III армии на Урале уже отличились в деле добычи и подвоза дровяного топлива. Полки Западной армии на Поволжье покрыли себя славой в деле ремонта паровозов и вагонов. 42-я дивизия должна показать, что она не отстанет от других, обеспечив стране подвозку, погрузку и сопровождение угля.
Этого ждёт от вас рабоче-крестьянская Россия”. (См. И.В. Сталин. Сочинения, т. 4. М.: Госполитиздат, 1947, с. 293).
* * *
Однако, пребывая примерно в это же время на Урале, Троцкий, как мы читаем в его биографии, привёз оттуда “значительный запас хозяйственных наблюдений, которые резюмировались одним общим выводом: надо отказаться от военного коммунизма. Мне стало на практической работе совершенно ясно, – говорил он, – что методы военного коммунизма, навязанные нам всей обстановкой гражданской войны, исчерпали себя и что для подъема хозяйства необходимо во чтобы то ни стало ввести элемент личной заинтересованности, т. е. восстановить в той или другой степени внутренний рынок. Я представил Центральному Комитету проект замены продовольственной разверстки хлебным налогом и введением товарообмена”. (Л. Троцкий. Моя жизнь. Опыт автобиографии. М.: “Панорама”, 1991, с. 440).
В заявлении Л. Троцкого по этому поводу, поданном в ЦК, говорилось: “Нынешняя политика уравнительной реквизиции по продовольственным нормам, круговой поруки при ссыпке и уравнительного распределения продуктов промышленности направлена на понижение земледелия, на распыление промышленного пролетариата и грозит окончательно подорвать хозяйственную жизнь страны”. (Там же).
“Продовольственные ресурсы, – продолжало заявление, – грозят иссякнуть, против чего не может помочь никакое усовершенствование реквизиционного аппарата. Бороться против таких тенденций хозяйственной деградации возможно следующими методами: 1. заменив изъятие излишков известным процентным отчислением (своего рода подоходный прогрессивный натуральный налог), с таким расчётом, чтобы более крупная запашка или лучшая обработка представляли всё же выгоду; 2. установив большее соответствие между выдачей крестьянам продуктов промышленности и количеством ссы-панного ими хлеба не только по волостям и селам, но и по крестьянским дворам”. (Там же, с. 440-441).
К сожалению, то предложение Л. Троцкого не было поддержано Центральным Комитетом, включая В. Ленина: за получило 4 голоса, против – 11 голосов. Более того, IX съезд партии (конец марта-начало апреля 1920 г.)”, принял курс на “милитаризацию хозяйства”, о чём говорят выступления на нём В. Ленина. Так, отметив в “Речи при открытии съезда”, что “внутреннее развитие нашей революции привело к самым большим, быстрым победам над противником в гражданской войне”, в “Докладе Центрального Комитета” В. Ленин сказал: “Прошлый отчетный год мы берём, как материал, как урок, как подножку, с которой мы должны ступить дальше. С этой точки зрения работа ЦК разделяется на две крупных отрасли: на работу, которая связана была с задачами военными и определяющими международное положение республики, и на ту работу внутреннего, мирного хозяйственного строительства, которая стала выдвигаться на первый план, может быть, лишь с конца прошлого или начала текущего года, когда вполне выяснилось, что решающую победу на решающих фронтах гражданской войны мы одержали”. (В.И. Ленин. ПСС, т. 40. М.: Политиздат, 1974, с. 235, 239).
Так что “если подумать о том, что же лежало в конце концов в самой глубокой основе того, что такое историческое чудо произошло, что слабая, обессиленная, отсталая страна победила сильнейшие страны мира, то мы видим – пояснял В. Ленин, – что это – централизация, дисциплина и неслыханное самопожертвование”. (Там же, 241)
“И я думаю, – сказал далее В Ленин, – что этот основной опыт, который мы проделали, должен быть больше всего учтен нами. Здесь больше всего надо подумать о том, чтобы сделать основой нашей агитации и пропаганды – анализ, объяснение того, почему мы победили, почему эти жертвы гражданской войны окупились сторицей и как надо поступить на основании этого опыта, чтобы одержать победу в другой войне, в войне на фронте бескровном, в войне, которая только переменила форму, а ведут её против нас всё те же старые представители, слуги и вожди старого капиталистического мира, лишь ещё более ретиво, бешено и рьяно”. (Там же, с. 244).
Кстати, Л. Троцкий, коль его предложение было отвергнуто Центральным Комитетом, стал по-прежнему поддерживать экстремистские методы руководства и применять их в своей практике, так что предлагал даже профсоюзы включить “в систему государственного управления промышленностью и распределения продуктов”. (Л. Троцкий. Моя жизнь, с. 441).
В то же время Алексей Рыков, будучи Председателем Высшего Совета Народного Хозяйства, поддерживая использование как самих военных организаций, так и их методов для достижения экономических целей республики, считал принципиально неверным абсолютизацию подобных способов привлечения к труду. “Многое из опыта армии, из опыта военной организации, – говорил он на IX съезде РКП(б), – мы должны взять и провести в жизнь во что бы то ни стало. Но было бы величайшей ошибкой при этом гарантировать безусловные успехи в области организации промышленности, ибо принципиальные задачи здесь совсем другие”. И далее: “Я не вижу в армии системы организации труда. Я полагаю, что армия есть дело временное”. (А. И. Рыков. Избранные произведения. М.: “Экономика”, 1990, с.28).
Так что из-за своевременно не принятого Советским правительством постановления об отмене так называемой политики “военного коммунизма”, как это предлагал Л. Троцкий, в конце 1920-начале 1921 годов произошли во многих регионах страны восстания крестьян, в том числе в Тамбове, а также так называемый Кронштадтский мятеж.
При этом напомним, что В. Ленин, во многом повинный в доведении страны до указанных восстаний, в то же время, как вспоминает В. Молотов, “Тамбовское восстание приказал подавить, сжечь всё.” (Феликс Чуев. Молотов. Полудержавный властелин, с. 243).
* * *
“Советское государство, – читаем мы о тех событиях в “Кратком курсе истории ВКП(б)”, – вынуждено было брать у крестьянина по продразверстке все излишки для нужд обороны страны. Победа в гражданской войне была бы невозможна без продразверстки, без политики военного коммунизма. Политика военного коммунизма была вынуждена войной, интервенцией. Пока велась война, крестьянство шло на продразверстку и не замечало нехватки товаров, но, когда война окончилась и угроза возвращения помещика миновала, крестьянин стал выражать недовольство изъятием всех излишков, недовольство системой продразверстки и стал требовать, чтобы его снабжали достаточным количеством товаров.
Вся система военного коммунизма, как отмечал Ленин, пришла в столкновение с интересами крестьянства….
И партия приступила к выработке новой установки по вопросам хозяйственного строительства.
Но классовый враг не дремал. Он пытался использовать тяжелое хозяйственное положение, пытался использовать недовольство крестьян. Вспыхнули организованные белогвардейцами и эсерами кулацкие мятежи в Сибири, на Украине, в Тамбовской губернии (антоновщина). Оживилась деятельность всякого рода контрреволюционных элементов – меньшевиков, эсеров, анархистов, белогвардейцев, буржуазных националистов. Враг перешёл к новым тактическим приемам борьбы против Советской власти. Он стал перекрашиваться под советский цвет и выдвинул уже не старый провалившийся лозунг: “долой Советы”, а новый лозунг: “за Советы, но без коммунистов”.
Ярким проявлением новой тактики классового врага явился контрреволюционный “Кронштадтский мятеж”. Он начался за неделю до Х съезда партии, в марте 1921 года. Во главе мятежа стали белогвардейцы, связанные с эсерами, меньшевиками и представителями иностранных государств. Свои стремления восстановить власть и собственность капиталистов и помещиков мятежники на первых порах старались прикрыть “советской” вывеской. Они выдвинули лозунг: “Советы без коммунистов”. Контрреволюция пыталась использовать недовольство мелкобуржуазных масс для того, чтобы под якобы советским лозунгом свергнуть Советскую власть”. (История Всесоюзной коммунистической партии (большевиков). Краткий курс. М.: Госполитиздат, 1938, с. 238-239).
А вот, на наш взгляд, более правильная оценка причины появления восстаний тех лет, данная Робертом Конквестом. “Кризис разразился в феврале 1921 года, – пишет Р. Конквест, – когда волна забастовок и демонстраций охватила Петроград; высшей точкой кризиса стало мартовское восстание в морской крепости Кронштадт.
Кронштадтское восстание выявило, что партия окончательно противопоставила себя народу. В борьбу против матросов и рабочих бросились даже “демократические централисты” и “рабочая оппозиция”. Когда дошло до открытого столкновения, то решающим элементом оказалась преданность партии…
Восставшие открыто боролись за идею свободного радикального социализма, за пролетарскую демократию. А у другой стороны оставалась только идея партии как таковой. Партия, существование которой уже не имело социальных оправданий, опиралась исключительно на догму, она стала примером секты в наиболее классическом смысле слова – сборищем фанатиков. Партия считала, что ни народная поддержка, ни поддержка пролетариата для неё уже не обязательна, а необходима и достаточна лишь некая целеустремленность, способная в дальней перспективе оправдать что угодно”. (Роберт Конквест. Большой террор. Edizioni Aurora Firenze, 1974, с. 28-29).
Кстати, подобную мысль о коммунистической партии высказал и доктор исторических и философских наук, профессор, член-корреспондент Российской академии наук, генерал-полковник Дмитрий Волкогонов. “Партия, созданная Лениным – писал он, – не была общественной организацией в собственном смысле этого слова. Как только большевики захватили власть после октябрьского переворота, партия стала главным элементом родившегося государства. Ленин хотел именно этого. Безграничная монополия и тотальная власть ордена, созданного лидером российской революции, могли рассчитывать (и не без основания), что при крайне низком уровне политической культуры общества, слабости демократических традиций, сохранении царистских взглядов в сознании многих вождей, партия имеет большие шансы стать средоточием господствующего сословия людей. Об этом открыто не говорили, – обращает внимание читателей Дм. Волкогонов, – но было ясно: не только классовый принцип определял жизнь советского общества, но и сословно-партийный”. (Дмитрий Волкогонов. Ленин. Книга I.М.: “Новости”, 1999, с. 16).
* * *
А В. Ленин, так и не признав в Отчёте о политической деятельности ЦК РКП(б) Х партийному съезду лично своей вины за неподдержание год тому назад вышеуказанного предложения Л. Троцкого об отмене политики “военного коммунизма”, начал с того, что, дескать, “война приучила нас, всю нашу страну, сотни тысяч людей только к военным задачам, и когда после разрешения этих военных задач большая часть армии застаёт неизмеримо ухудшение условий, застаёт в деревне невероятные трудности и не имеем возможности в силу этого и общего кризиса применить свой труд, получается что-то среднее между войной и миром”…
При этом он признал только несомненную ошибку ЦК в том, “что размер этих трудностей, связанных с демобилизацией, не был учтен”, да и то тут же завуалировал её. (См. В. И. Ленин ПСС, т. 43. М.: Политиздат, 1974, с. 9-10).
А далее сказал: “Теперь, когда мы от вопросов войны переходим к вопросам мира, мы на натуральный налог начинаем смотреть иначе: мы смотрим на него не только с точки зрения обеспечения государства, а также с точки зрения обеспечения мелких земледельческих хозяйств. Мы должны понять те экономические формы возмущения мелкой сельскохозяйственной стихии против пролетариата, которые обнаружили себя и которые обостряются при настоящем кризисе. (Хорошо, что сам это понял! С.Ш.) Мы должны постараться сделать максимум возможного в этом отношении. Это дело самое важное для нас. Дать крестьянину возможность известной свободы в местном обороте, перевести развёртку на налог, чтобы мелкий хозяин мог лучше рассчитать свое производство и сообразно с налогом устанавливать размер своего производства”. (Там же, с. 28).
Так что свой Доклад о замене разверстки натуральным налогом он начал словами: “Товарищи, вопрос о замене разверстки налогом является прежде всего и больше всего вопросом политическим, ибо суть этого вопроса состоит в отношении рабочего класса к крестьянству”; при этом добавил: “Мне нет необходимости подробно останавливаться на вопросах о причинах такого пересмотра. Вы все, конечно, прекрасно знаете, какая сумма событий, особенно на почве крайнего обострения нужды, вызванной войной, разорением, демобилизацией и крайне тяжёлым неурожаем, какая сумма обстоятельств сделала положение крестьянства особенно тяжелым, острим и неизбежно усилила колебание его от пролетариата к буржуазии”. (Там же, с. 57).
“Мы знаем, – продолжал В. Ленин объяснять сложившуюся обстановку, – что только соглашение с крестьянством может спасти социалистическую революцию в России, пока не наступила революция в других странах. И так, прямиком, на всех собраниях, во всей прессе и нужно говорить. Мы знаем, что это соглашение между рабочим классом и крестьянством непрочно, – чтобы выразиться мягко, не записывая этого слова “мягко” в протокол, – а если говорить прямо, то оно порядочно хуже. Во всяком случае мы не должны стараться прятать что-либо, а должны говорить прямиком, что крестьянство формой отношений, которая у нас с ним установилась, недовольно, что оно этой формы отношений не хочет и дальше так существовать не будет. Это бесспорно”. (Там же, с. 59).
“Мы должны постараться удовлетворить требования крестьян, которые не удовлетворены, которые недовольны, и законно недовольны, и не могут быть довольны. Мы должны им сказать: “Да, такое положение не может держаться дальше”. (Там же, с. 61).
“Почему нам надо было заменить разверстки налогом?” – задает вопрос В. Ленин, и сам же на него отвечает: “Развертка предполагала: изъять все излишки, установить обязательную государственную монополию. Мы не могли поступить иначе, мы были в состоянии крайней нужды. Теоретически не обязательно принимать, что государственная монополия есть наилучшее с точки зрения социализма. Как переходную меру в стране крестьянской, которая имеет промышленность, – а промышленность работает, – и если есть некоторое количество товаров, возможно применять систему налога и свободного оборота.
Этот самый оборот – стимул, побудитель, толчок для крестьянина. Хозяин может и должен стараться за свой собственный интерес, потому что с него не возьмут всех излишков, а только налог, который, по возможности, нужно будет определить заранее. Основное – чтобы был стимул, побудитель и толчок мелкому земледельцу в его хозяйствовании. Нам нужно строить нашу государственную экономику применительно к экономике середняка, которую мы за три года не могли переделать и еще за десять лет не переделаем”. (Там же. с. 70-71).
И закончил В. Ленин свой Доклад о замене разверстки натуральным налогом призывом “иметь в виду основное: что разработка в деталях и толкованиях, это – работа нескольких месяцев. А сейчас нам надо иметь в виду основное: нам нужно, чтобы о принятом вечером же было оповещено по радио во все концы мира, что съезд правительственной партии в основном заменяет разверстки налогом, давая этим целый ряд стимулов мелкому земледельцу расширять хозяйство, увеличивать засев, что съезд, вступая на этот путь, исправляет систему отношений между пролетариатом и крестьянством и выражает уверенность, что этим путем будет достигнуто прочное отношение между пролетариатом и крестьянством”. (Там же, с.73).
* * *
Вообще, что касается тех “хождений по мукам” в поисках путей и методов нового типа государственного устройства и перевода существовавшей экономики на “социалистические рельсы” (в большевистском понимании), то наиболее искренним признанием переживаемых в связи с этим трудностей является, на наш взгляд, выступление В. Ленина 14 октября 1921 года “К четырехлетней годовщине Октябрьской революции”, ставшее его своеобразной исповедью за допущенные “грехи”. “Мы ни на минуту не забываем того, – говорил он, – что неудач и ошибок у нас действительно было много, и делается много. Ещё бы обойтись без неудач и ошибок в таком новом, для всей мировой истории новом деле, как создание невиданного еще типа государственного устройства! Мы будем неуклонно бороться за исправление наших неудач и ошибок, за улучшение нашего, весьма и весьма далекого от совершенства применения к жизни советских принципов”.
При этом, продолжая быть в заблуждении по поводу возможностей капиталистического строя, В. Ленин подчеркнул: “Но мы вправе гордиться и мы гордимся тем, что на нашу долю выпало счастье начать постройку советского государства, начать этим новую эпоху всемирной истории, эпоху господства нового класса, угнетенного во всех капиталистических странах и идущего повсюду к новой жизни, к победе над буржуазией, к диктатуре пролетариата, к избавлению человечества от ига капитализма, от империалистических войн”. (В. И. Ленин. ПСС, т. 44. М.: Политиздат, 1974, с. 148).
И далее опять признание: “Последнее, – и самое важное, и самое трудное, и самое недоделанное наше дело: хозяйственное строительство, подведение экономического фундамента для нового, социалистического, здания на место разрушенного феодального и полуразрушенного капиталистического. В этом самом важном и самом трудном деле у нас было всего больше неудач, всего больше ошибок”. (Там же, с. 150).
Так что после прочтения такого “откровения” В. Ленина, можно безошибочно сделать заключение, что в вопросах экономики и психологии он был просто дилетантом, хотя и взял на себя смелость руководить такой огромной и экономически сложной, многонациональной страной, что уже даже это обрекало на её развал, тем более, что все последующие “партийные боссы”, после него, включая и последнего – Михаила Горбачёва, стремились ему подражать, или скорее всего, будучи неподготовленными для этого, как и Ленин, старались В. Ленина сделать подобным на себя.
* * *
Напомним: уже древнегреческий Аристотель знал, что “… люди заботятся всего более о том, что принадлежит собственно лично им; менее они заботятся о том, что составляет предмет общих интересов; если они о том и заботятся, то постольку, поскольку это касается каждого данного индивида. Помимо всего прочего люди скорее всего склонны пренебрегать общими интересами и потому, что каждый из них про себя думает: “об этом другой позаботиться”. (Цит. по кн. “Политика Аристотеля”. М.: Изд. М. С. Сабашниковых, 1911, с. 42).
А вот что сказал английский экономист Адам Смит о материальной заинтересованности: “Не от благожелательности мясника, повара или булочника ожидаем мы получить свой обед, а от соблюдения ими своих собственных интересов. Мы обращаемся не к гуманности, а к их эгоизму и никогда не говорим им о наших нуждах, а лишь об их выгодах”. (Адам Смит. Исследование о природе и причинах богатства народов. М.: Изд. соц.-эконом. лит., 1962, с.28).
Да трудно сказать, насколько внимательно читал он (Ленин) работу К. Маркса “Критика Готской программы”, коль в далеко не передовой, причём израненной войной стране пытался вводить коммунистические порядки. Ведь в названной работе коммунистическую общественно-экономическую формацию Маркс четко подразделяет на две фазы: первую – социализма и “высшую фазу коммунистического общества”, при этом показывая разницу между ними.
Правда, как было показано в первой главе нашей книги, Маркс, тоже никогда непосредственно не соприкасавшийся с производством, мог обстоятельно его анализировать, но делая из анализа выводы, как правило, был “фантазером”, хотя и обвинял в этом других.
VII
В Докладе о работе ВЦИК и Совнаркома на первой сессии ВЦИК VII созыва (2 февраля 1920 г.) В. Ленин говорил, что, дескать, “террор был нам навязан терроризмом Антанты, когда всемирно-могущественные державы обрушились на нас своими полчищами, не останавливаясь ни перед чем. Мы не могли бы продержаться и двух дней, если бы на эти попытки офицеров и белогвардейцев не ответили беспощадным образом, и это означало террор. Но это было навязано нам террористическими приемами Антанты. И как только мы одержали решительную победу, ещё до окончания войны, тотчас же после взятия Ростова, мы отказались от применения смертной казни и этим показали, что к своей собственной программе мы относимся так, как обещали. Мы говорим, что применение насилия вызывается задачей подавить эксплуататоров, подавить помещиков и капиталистов; когда это будет разрешено, мы от всяких исключительных мер отказываемся. Мы доказали это на деле”. (В.И. Ленин. ПСС, т. 40. М.: Политиздат, 1974, с. 101).
Кстати, известно, что это обещание В. Ленина Н. Хрущёв приводил в Докладе на закрытом заседании ХХ съезда КПСС “О культе личности и его последствиях”, при этом обвинил Сталина, что тот “… уклонился от этих ясных и простых предложений Ленина. Сталин заставил п