Ольга Романова: “В России неизбежна гражданская война”

Правозащитница Ольга Романова (“Русь сидящая”) обсудила с корреспондентом “Славянского Сакраменто” войну в Украине и положение политзаключенных в России:

“Из всех самых страшных испытаний тюрьма – самое легкое”.

“Мы увидим Россию в еще большей разрухе”.

Виталий Атаев–Трошин: Здравствуйте, дорогие друзья, это Калифорния, Америка, 02:00 ночи и у нас сегодня специальный гость.

Я очень благодарен, что Вы нашли для нас время. Это Ольга Романова — руководитель проекта и организаций non-profit, как мы говорим здесь, или общественной организации “Русь сидящая”. Спасибо огромное, что опять же, нашли время. Я не могу не спросить вас — как проходит суббота, потому что я знаю, вы всегда вроде на позитиве. Вот как вы позитив сохраняете, можно у вас узнать?

Ольга Романова: Знаете, я занимаюсь тюрьмой и сейчас очень много внимания уделяю пленным. Украинским пленным, похищенным. Их очень много.

И когда этим занимаешься, знаете, во-первых, я понимаю, что тюрьма, в принципе, из всех страшных испытаний, которые даются человеку , самое легкое. Потому что, в принципе, из тюрьмы можно выйти. И из тюрьмы выходят.

А когда люди занимаются чем-то другим, самое страшное, не знаю — болезнь детей, неизлечимые болезни…

Знаете, людям очень часто бывает скучно. Вся движуха там, в тюрьме. Там очень романтично, там все время что-то происходит: то накидывают сроки, то какие-то побеги, то какой-нибудь обмен. Что-то еще такое интересное… Да, интересно, движ, события трагические. А вот тут вот одно и тоже, угасание каждый день. И, конечно, я понимаю, что занимаюсь делом, по большому счету, позитивным, и у него часто бывает светлый конец. Это во-первых. А во-вторых, всегда ставишь себя на место другого. Когда думаешь, что у тебя начались неприятности, посмотри на своих подопечных — вот у кого неприятности.

— Про российскую тюрьму очень много всяких разных сказаний ходит, мне кажется, лучше туда не попадать вообще. Ну раз уж так вот случается… Да, мы недавно записывали интервью с Мариной Овсянниковой, и она вся на нервах, переживает, что 8 лет колонии заочно дали. И она уехала. Я говорю: “Слушайте, Марин, дети не маленькие в любом случае, и вы не в тюрьме. То есть, я думаю, в Париже будет всё равно веселее, чем в Российской тюрьме.” И мы все время говорим вот об этих политзаключенных. Да, есть заключённые, есть политзаключенные. Скажите, для вас есть разделение среди этих людей? Политзаключенные на первом месте, кем вы занимаетесь? Там, может, на втором месте или где-то в конце какие-то тяжкие преступления, или у вас они все равны? Вот эти люди, которые там сидят сегодня в российских тюрьмах…

— Разделение есть. И если я раньше пыталась как раз убрать разделение и говорить так, как, собственно, учат нас, что все люди равны, права человека для всех равны: и для полицейского, и для преступника, которого он задержал, и для олигарха, и для политика, и для простого человека права равны. Но с войной, знаете, я сказала: “Нет, извините, простите, нет, не равны права!”

Потому что я испытала, знаете, очень такую горькую обиду. Когда ты занимаешься человеком много лет, шлешь все ему посылки и гуманитарную помощь, а он потом берет и идет на войну. И таких много! Таких было много! У меня было такое суровое отчаяние. И вообще, не верю я в человечество. Был, конечно, такой период. А потом пошли военнопленные, потом пошли похищенные…

А потом я вдруг обнаружила, что все таки да, есть какие-то ростки нормальные. И есть люди, самые обычные, самые простые, которые в тюрьме занимаются какой-то антивоенной деятельностью, будучи посаженными, но за все, что угодно: за наркотики, за драку – за что угодно – за кражи. Они ходят по баракам и рассказывают, почему нельзя идти на войну. Ну, конечно, я таких людей уважаю. У которых нет никаких причин заниматься в тюрьме политической агитацией.

И, разумеется, политзаключенный на первом месте, но мы стараемся заниматься, конечно, не знаменитыми и раскрученными политзаключенными, а теми, о которых никто не знает. Потому что сейчас в списке мемориала больше семисот человек. И это те, кто уже, в общем либо осужден, либо те, чей статус, ну очевиден. Как, например, три адвоката Навального: они не осуждены, но они уже, конечно, внесены в список политзаключенных. Есть же очень много людей, о делах которых очень мало что известно. Конечно, таких мы стараемся поддерживать.

Людей, у которых нет родственников или тех, кто опасается, например, привлечения к себе внимания. При этом они действительно пострадали за антивоенные высказывания, поэтому да, сейчас разница есть, конечно. И я хотела бы вернуться к своему прежнему принципу, что все-таки права человека у всех равны. Но сейчас, пока мы каждый день имеем дело с людьми, которые потенциально готовы в любую секунду взять в руки оружие и идти убивать украинцев, я не хочу думать об их правах.

— То есть, вы их не спрашиваете,или все таки спрашивайте, прежде чем начать разбирать кейсы, ходил ли ты на войну? Были ли у тебя предпосылки? Да, предпосылки на это, потому что я знаю украинцев, которые занимаются каким-то сервисом в том же самом Голливуде, те же самые актрисы. И у них часто спрашивают: “Какое у вас отношение к войне?” И если человек выступает за агрессию России, Путина, против Украины, то они отказываются работать с ними. А как вы?

— Нет, мы не спрашиваем, за они или против, до тех пор, пока они сами не говорят. Все решается в момент, когда человек изъявляет желание идти на войну. Всё, для нас больше его просто не существует. Мы дальше просто никак с ним не общаемся, никак не помогаем. До того, как прокуратура придумала способ – это было где-то ровно год назад – способ прекратить отбивание людей, записавшихся на войну из зон, а это было до октября прошлого года, мы отбили там несколько десятков человек. Завербованных отбили, оставили их в зонах. Теперь это невозможно, отбивать их. И, знаете, это решение взрослых людей. А потом надоело, когда человек абсолютно не несёт ответственность за собственное решение, а он их никогда не несет! Поэтому часто они попадают в тюрьму.

У нас был случай. И вы знаете, он такой не редкий. Пишет нам девушка: “Спасите, помогите, мой парень сидит, завербовался. Он хотел завербоваться, завербовался. Сейчас он не хочет уже, мы с ним поссорились, он мне назло завербовался, а теперь верните мне его назад.”

Это не детский сад. Поссорились и назло маме я ушёл на фронт… Это не детский сад. Всё, вернуть его нельзя. Они, собственно, поэтому в тюрьму и попадают. Кажется, что можно отмотать назад, что это компьютерная игра и там 9 жизней. Нет, нет! Ни у кого нет девяти жизней. Очень легко относятся и к чужой жизни, и к своей собственной. Как будто можно сделать перезагрузку… А её сделать нельзя.И как только человек соглашается идти на войну, мы его вычеркиваем! Один, правда, у меня был случай, который заставил меня задуматься. Я потом долго говорила об этом случае с украинцами, которые воевали.

Был у нас очень хороший, как сказал тюремный корреспондент, Лёха в колонии седьмой под Новгородом. Лёха такой толковый был. Он был единственный человек, на самом деле, кто снял на мобильный телефон, и нам послал прилет Пригожина на зону. Большой молодец. Он очень рисковал, передавал нам очень много, и многие вещи, в том числе документы, разные сообщения. Леха был опущенный, Леха принадлежал к низшей тюремной категории. А я не спрашивала, за что он сидел. Никогда не спрашивала, почему он в этой категории, это нельзя делать. А я просто понимаю, что он изначально был гомосексуал и сразу попал в ряды отделенных, опущенных, петухов, как это все называется. И когда начали набирать, Пригожин стал формировать специальные отряды вот из таких отделённых, Лёха первым записался. Я была потрясена, потому что я знала его антивоенную позицию, и его борьбу за то, чтобы люди оставались в зоне, не ходили на войну. И я ему сказала, ты хотя бы посылки дождись, ну почему ты уходишь? И он сказал: “Не, не, не, это просто мой способ самоубийства, я просто больше не могу, я здесь больше не могу.” Да, это низшая категория, я понимаю, тяжело. Он ушёл, он погиб сразу. Я очень надеюсь, я уверена, что он никого не убил сам. А потом я слышала рассказы от украинцев, которые были на передовой напротив Лехи в Бахмуте. И они собственно, рассказывали, что когда началась атака вагнеровцев, несколько человек, 3-4-5 человек обычно поднимались из окопов и просто шли вперед. Они не стреляли, они просто шли, они не атаковали, они просто шли, обнаруживая собой огневые точки. А украинцы говорили, что, скорее всего, они под какими-то веществами были, судя по тому, как они себя вели. А была ещё версия, что их просто обманывали и говорили, что вот иди вон туда, там наши подразделения, не говорили им, что эта линия фронта. А у меня версия, что это вот такие, как Лёха. Вот Лёха, я думаю, вот так шел.

— Царствие ему небесное. Когда вы начали говорить о нем, я думаю, может быть, он хотел сделать ход конем. Он хотел пойти и показать, что там происходит. Потому что мы же на самом деле мало что знаем. Вот самого процесса, особенно, внутри вот этого Вагнера. То есть, там мало видео. Это мы видим на первом канале, как российские танки там едут и где-то там стреляют. А вот именно изнутри, что там в ЧВК, раскрывалось мало.

— Украинцы очень хорошо обычно показывают, мы с ними очень много сотрудничаем, с Золоткиным, например, с тем же знаменитым. Они очень много берут материалов от пленных вагнеровцев, и там много всего познавательного. Например, именно пленные вагнеровцы впервые решили рассказывать про женщин снайперш, это мы от них узнали. И от пленных мы узнали впервые — a нет, это не от пленных – про ямы, но они тоже много рассказывали. Ну и конечно, правду о судебной казни тоже узнаешь от пленных.

— Ну вот, раз вы затронули тему ЛГБТ: я же из Калифорнии с вами связываюсь. Здесь у нас очень много прав всяких разных и много россиян, приехавших сюда именно за правами, со всех стран постсоветского пространства.

Слушайте, каково это сегодня: осознанно парню или девушке, входящим в ЛГБТ? Каково людям, которые сами себя отождествляют как ЛГБТ, но они прилюдно не заявляют об этом, однако они попали в тюрьму. Вот есть ли какие-то там, не знаю, послабления в том, что вот с кем там сидеть или не сидеть? Есть ли особое отношение или перевод в какую-то другую тюрьму, если они кому-то там заявят? Или лучше об этом вообще не говорить, молчать, скрывать и с этим жить тюрьме?

— Это вы ожидаете? Россия очень гомофобная страна. Более того, она гомофобна уже сейчас на высшем уровне, на законодательном уровне.

— При этом среди этих властей там много из ЛГБТ.

— Ну да. Да-да-да, но это другое. Да, это другое. И, в принципе, конечно, преследование по ЛГБТ линии идет очень серьезное. Русская тюрьма вообще страшно гомофобное место. Она такая живет с 16 века. И туда, конечно, лучше никак не попадать ЛГБТ сообществу. Я бы сказала так. У женщин в Российской тюрьме там пирамида перевернутая, там по-прежнему лучше скрывать. Ну, в русской тюрьме тоже ничего нельзя скрыть, невозможно совершенно. Это я просто отдельно расскажу коротенько про мужскую зону и про женскую. В мужской зоне пирамида такая, что ЛГБТ в любом случае стоит на самой низшей ступени. А это отделенная каста, да, и если ты скрываешь это, а в тюрьме рано или поздно про это узнают, ты будешь очень серьёзно наказан. То есть лучше сразу добровольно идти в низшую касту, чем рисковать. Но дело в том, что в низшей касте присутствует не только ЛГБТ комьюнити. Туда можно попасть за разнообразные преступления. К ним относится, прежде всего, крысятничество, то есть, воровство у своих товарищей по несчастью, условно говоря, конфеты из баула. Но, например, относится также куннилингус. Если ты сделал женщине куни и об этом говоришь, ты отправляешься туда. То есть, оральный секс с женщиной категорически запрещен. Не то чтобы в тюрьме [сделал кунилингус], а если ты когда-либо в жизни его делал или собираешься сделать, или думаешь об этом, ведешь разговор об этом, понимаете? Это 16 век. Заниматься сексом можно только в доминирующей, с точки зрения мужчины, позиции. Всё, больше никак.

— То есть там не особо не пофантазируешь. Но все-таки мне интересно, то есть, ты понимаешь, что тебе там будет небезопасно? Есть ли какая-то, ну, скидка в этом плане, куда-то поехать в другую тюрьму? Есть какая-то, может быть, определённая тюрьма, куда отправляют таких?

— Эй, ты попадаешь все равно в самые худшие условия. Об этом, конечно, знают сотрудники и условия тебе ухудшают. Ещё раз: Россия – страна гомофобная, русская тюрьма гомофобна вдвойне, втройне, десятикратно.

— Есть ли возможность куда-то бежать? Вот опять же, есть люди, организации, которые помогают сегодня бежать из России. Вот там же всё перекрыто уже, куда там? Может быть, есть какие-то конкретные организации, которые помогают?

— Вы знаете, таких организаций много. Из крупных это “Ковчег”, это “Инн Транзит”. Есть помогающие люди, объединённые в антивоенный комитет, вот там, где Акунин, Радзинский, Ходорковский, вот эта вот часть. То есть, они тоже реально помогают. Единственное, что я сразу хочу сказать, что все-таки необходимо заранее побеспокоиться самому о своем бегстве, получить загранпаспорт. Все-таки было бы очень неплохо, потому что где-нибудь в Ереване, например, где можно жить без загранпаспорта, покинуть Ереван будет невозможно. Это во-первых.

Во-вторых хочу сразу сказать – нельзя врать, вот категорически нельзя врать, потому что у них тоже очень много обращаются людей, которые хотели бы уехать. И когда я спрашиваю, ребят, какая у вас есть там протестная активность? Какие у вас есть риски? Может быть, у вас есть преследование? Как раз вот по гомофобии или по вашей вере, например, вы Свидетели Иеговы или жертвы антисемитизма? Мне совсем недавно один пианист сказал: “Вы знаете, нет, у меня ничего этого нет. Но я могу прикинуться геем и свидетелем Иеговы…”

— Самое страшное, я столько таких людей встречал здесь, в Америке.

— Этого нельзя делать, этого нельзя делать. И, ну, мало того, что это неприлично, это аморально. Это ещё в принципе грозит большими последствиями. У меня, например, был случай, когда я занималась, как ни странно, одним беглым прапорщиком. А дело было в Югре, это поселок от Ханты-Мансийска еще километров 200 туда, наверх на север. Прапорщик, 53 года. Прапорщик уже в отставке, работающий водителем на пенсии. С украинской фамилией, видимо, с украинскими корнями. Когда начинается война, вдруг начинает выходить на улицу поселка с антивоенными плакатами с протестами, с одиночными пикетами. В поддержку Украины, против войны. Его берут раз, его берут два, берут три – административка. Потому что прапорщик, ну, вроде как свой, но против. И в конце концов, уголовка, оправдание терроризма.И он бежит с женой и 2 детьми, даже 3 детьми, двое из которых мальчики, у которых срок службы подходит. Там что-то около 17 и 18 лет. Он бежит Черногорию, ему помогают бежать организации, а я уже занималась тем, чтобы он подал документы в Германию. И меня уже привлекли, когда полгода прошло, а он не отвечает. Я пошла узнавать, что с его кейсом, а мне говорят немцы: «всё, ему отказ без права апелляции, вообще без всего». Почему? Ещё раз говорю, что я этим кейсом сама не занималась, меня привлекли на очень поздних стадиях, если бы я занималась этим, было бы по-другому чуть. Оказалось, что он обманул немцев. Он сказал, что он просто прапорщик вооруженных сил. А он 25 лет службы был во ФСИН, конвойным. Ну все. Это обман не потому, что он во ФСИН, а потому, что он обманул. Потому что если бы он сказал честно, что вот, я был там конвоиром, да, и служил на севере, вот я вот выходил, то можно было бы кейс изменить, можно было бы забрать.

— Здесь на Западе на доверии многое строится. Это очень важно, да, многие не понимают. Я постоянно езжу на границу в Тихуану. Вы знаете, что там? Граждане России ходят вдоль стены пачками, по всем направлениям заходят. И вот они думают, что они зайдут. Кейсы кто-то придумывает, это очень все серьезно на самом деле. Потом они застывают в этом процессе на 10 – 15 лет. И опять же, непонятно, часть жизни уже будет потеряна и придётся поехать обратно и там дальше что-то решать. А там, что там? Зачем обратно, что там искать? На родине тоже неясно, спустя 10-15 лет. Вы говорили о Навальном. Есть вопрос, который мне как раз жители Калифорнии присылали сегодня ночью. Они говорят, как вот Навальный сидит в тюрьме и всё время пишет посты. Кто-то за него что ли пишет? Он передает их как-то по телефону или он сам пишет текст на компьютере и, соответственно, отправляет?

— Конечно, это все пишут и передавали адвокаты. И сейчас продолжают передавать другие адвокаты, которые рискуют ровно так же, как рисковали те трое посаженных. Дадут много-много лет за то, что они передавали бумаги, которые написал Навальный. За то, что они их переносили в компьютер, зная его пароль, опубликовали в его блогах. Они пострадали. За это им будет предъявлено обвинение. Разумеется, за это их и посадят. И, видите, был небольшой перерыв. А сейчас понеслись новые. Да, новые посты, пока такие невинные, пока про стоматологию. Вчера был пост, что не допускают к врачу. Да, ну, естественно, не допускают, но это пока невинные посты. Самое главное, как я понимаю: и Навальному, и его адвокатам прилетело за выборы, за то, что они начали говорить о выборах и стратегии оппозиции во время выборов. И вот за это тут же поплатились. Адвокаты, которые вошли в дело сейчас, после посаженных. Ну, и тем и другим, конечно, большой респект.

— Ольга, вас знают здесь, в Америке. Многие ещё помнят, когда вы были ведущей программы на Рен-ТВ, и вы вызываете огромное доверие у людей. И у вас огромный опыт журналистской работы. Поэтому мне хотелось бы немножко про журналистов спросить. Эти пропагандисты, которые сегодня нам рассказывают ужасные сказки по телевизору, они должны понести ответственность? И когда мы говорим про тюрьму, потому что многие журналисты говорят, что вот надо казнить или там судить тех, которые стоят, где-то вот в эшелонах, на главной арене, например, Скабеева… Вот эти вот. В тюрьме также? То есть, эти люди, которые смотрят за заключенными, я не знаю, ограничивают их в пространстве, в жизни, в общении с близкими. Они тоже пешки или надо будет казнить только начальников тюрем, когда придет это время или что там судить?

— Вы напомнили мне чудесную румынскую пьесу. Я забыла, кто драматург, к сожалению. Называется она “Кто?”. Очень такая правильная вещь. В некой стране побеждает революция. То есть, это вот очень похоже. Это очень похоже на Россию. Но, собственно, румынская пьеса, да. И приходят к власти такие прекрасные люди. И вот человеку типа Генри Резника, адвокату, знаменитому незапятнанному, выдают комиссию по люстрации. И вот он в комиссии по люстрации, значит, разбирается, кого казнить, кого помиловать. Потому что он светоч, он самый справедливый в стране человек, и он понимает, что он не может. Он понимает, что он не может, потому что… А правда, а как? Вот ты служил в тюрьме? Ну, в тюрьме ты подлежишь люстрации? Вроде да, а если ты вот ворота в тюрьме открывал? А вот как ты ворота открывал, с удовольствием или без удовольствия? Все это очень, очень сложная вещь. И, кстати сказать, в финале этой пьесы главный его мучитель, мучитель его жены, которого он так и не смог люстрировать, его собственный враг, его собственный мучитель, он, в итоге, покидает какие-то свои силловые посты и уходит работать на телевидение, в общем-то, пропагандистом. Только пропагандистом с хорошей стороны от нас. Да, от победителей рассказывать.

— Но вы же не смотрите… Вы стали хорошей пропагандисткой, да, хорошими вещами заниматься начали. А вот эти ваши все бывшие коллеги или, я не знаю, кто там, они стали такими ужасными, особенно этот Соловьев, который вызывал доверие у многих наших соотечественников здесь, в Америке. Когда ещё было НТВ — у нас тут, кстати, работники НТВ есть, которые живут здесь и рассказывают о том НТВ, которое был тогда — то есть, их нельзя будет казнить? Нельзя будет судить? То есть, они не должны отвечать? Их надо всех отпустить и сказать: “Идите там и живите по-новому.” Да, давайте, сейчас революция прошла, Путин ушел или как?

— Ну знаете, слава Богу, человечество для пропагандистов выработало свои рецепты. Вспомним, давайте трибунал по Руанде. Радио тысячи холмов. А далеко не все работники этой станции, которые, в общем, виновны в геноциде больше миллиона человек… Конфликт тутси и хуту. А они? В любом случае, все, так или иначе, понесли ответственность. Очень многих приговорили, в том числе, к пожизненному заключению. Да, многих не нашли, но, во-первых, до сих пор ищут.И я напомню, что года два с половиной назад, перед самой войной, поймали собственно, директора этого радио, Кабулу. Его искали с 94 года. И его поймали где-то в 20-м году. Он сейчас сидит в тюрьме, ему сейчас больше 90 лет, и он ждет суда. Абсолютно все известны по именам. Все: кто читал новости, кто открывал там дверь, кто работал стенографисткой, кто был ведущим, кто был директором, кто был бухгалтером. Все известны, все предстали перед судом. А это 94 год. Трибунал над над преступниками в Руанде. Но ведь человечество поступало совершенно по-разному. Я думаю, что первый пропагандист, который был казнен за пропаганду, это лорд Гав Гав Уильям Джойс. В моём детстве и уж точно в детстве моих родителей. Я думаю, что и вашем детстве тоже мы все играли во дворе, и я думаю, что многие помнят: “Внимание-внимание, говорит Германия. Сегодня под мостом поймали Гитлера с хвостом.” Это у нас было. Так проблема в том, что “Внимание-внимание говорит, Германия” — это позывные Уильяма Джойса, лорда Гав Гав, который вещал, будучи англичанином, но при этом фашистом, он перебежал в Германию. И он вещал на английском языке, это была пропаганда, как Раша Тудэй, но это была Гермашка Тудэй. Он вещал на весь англоязычный спектр, и у него была рекордная аудитория. Ему если даже не верили, то слушали. И когда в конце войны он бежал, пытался бежать через Данию, на севере Германии его остановил английский патруль и просто спросили его документы, он ответил что-то типа “Yes”. И больше ничего, они узнали по голосу, хотя в то время не было телевидения.

— Сейчас сложнее уйти, тогда не было интернета.

— И я замечу, что его казнили. Его казнили за измену родине. Он не был при этом британцем, он был американцем, который подделал британский паспорт. И до сих пор этот кейс разбирается в юридических вузах как неправильный, потому что казнили пропагандиста; да, за пропаганду, но в приговоре говорится “за измену родине”, которой у него не было. Начали все с этого. Потом правовые механизмы совершенствовались и сейчас, в общем, правовым механизмом для пропагандистов служит Руандийский трибунал. До пожизненного.

— Раз мы о трибунале начали говорить. Слушайте, этот трибунал, который пытается Путина как-то вызвать, вызволить, я не знаю, поймать где-то, в какой-то стране, он когда будет создан, как он вообще будет проходить? Есть какие-то мысли по этому поводу или мы не доживём до этого трибунала, его не будет? Потом после Путина придёт же следующий, кто-то будет, кто-то как по накатанной будет идти… То есть, это даже будет поток людей.

— Да эта история очень надолго. Эта история очень надолго, но… Надолго не означает навсегда. Мы, конечно, доживем. Боюсь, что Путин не доживет. Вот это обидно. Ну ладно, лишь бы побыстрее. А так нет, мы это все увидим. Конечно, мы увидим. Мы увидим Россию в ещё большей разрухе, потому что не будет плавного перехода от нынешнего достатка и гламура, потому что России показалось, что на неё санкции не действуют, и она залита деньгами. Залита. Провинция купается в деньгах. Это деньги за убитых, за мертвых, которые вкладываются в жилищное строительство, в структуру там, и так далее. Вдовы, матери — все покупают квартиры себе и детям, и так далее. Регионы заливаются деньгами. Плюс ко всему, в каждом регионе теперь у нас военные заводы по производству дронов и так далее. Это тоже деньги. Деньги, так называемые, на восстановление оккупированных территорий. На восстановление Мариуполя — это огромные деньги, только бюджет ФСИН увеличен на треть. При всём при том, что на треть стало меньше сидеть, и всё это увеличение идет на строительство новых тюрем на оккупированных территория. Не школы строят, не больницы, а тюрьмы прежде всего. Бюджеты у всех увеличены. Страна живёт распрекрасно, просто распрекрасно, и, конечно, момент от Путина к другому и от другому к третьему, он будет отягощён очень сильно классовой борьбой, большой борьбой за передел.

Гражданская война — она абсолютно неизбежна. Кровопролитие неизбежно, только я очень сильно подозреваю, что это кровопролитие будет не то, как мы думаем, да? Пришли прекрасные революционеры с чудесными лицами, вынужденные проливать кровь нехороших людей, бороться за светлое будущее, нет. На сегодняшний день революция представляется красно-коричневой, то есть, от плохого к худшему.

— То есть, не будет так, как кто-то рассказывал, что Горбачёв вышел или там заснул, а Ельцин зашёл и всё быстро поменялось?

— Нет, нет, нет. Ни Ельцин, ни Горбачев не предвидится. Предвидится Пригожин и Генкин очередной.

— Это самое страшное. Завтра, например, вдруг, ну дай бог, Путина арестовывают. Есть ли такая тюрьма в России, которая готова его принять? Вот этого Путина, который любит все время 25 машин, 50 вертолетов вокруг. Есть ли такая тюрьма, которая готова принять, расположить, предоставить ему койку, выдать ему сухпаек и одеяние соответствующее.

— Если его арестуют в России, он будет убит довольно быстро, практически немедленно. Если его арестуют не в России, это Гага.

— Ну дай Бог, чтобы одно или другое… страшно говорить… война идет. Но разрывает все равно, лишь бы…

— Все равно, но лишь бы было.

— Да, было бы что-нибудь. Это как кандидатов в президенты будем выбирать? Многие ребята, я знаю, есть, которые в России сидят, они не могут выехать, но они не идут воевать по повестке. Соответственно, на них уголовное дело, там все снимают, права отбирают, блокируют чего-то. Как, что нужно делать, чтобы избежать тюрьмы? Вот, повестка пришла.

— Судиться за альтернативную службу, по крайней мере судиться, это будет уже несколько лет. Дальше решат что-нибудь.

— Вы были в восемьдесят каком-то лохматом году в Америке. Жили, пели песни, играли, работали. Можно немножечко об этой истории? Я информацию нашел, что вроде любовь здесь была. Можно немного об этом?

— Любовь? Это был фиктивный брак. Я, знаете, эту историю очень любила рассказывать Горбачеву. Горбачев любил слушать меня, иногда просил рассказать еще раз. А мы с ним были вместе в Новой газете в совете, а я как сказала, говорю ему, что я из-за вас, между прочим, Михаил Сергеевич, уехала, имигрировала в первый раз в Америку. Потому что я была в 9 классе, когда умер Брежнев, а потом я все время училась, и московских студентов все время гоняли в колонный зал дома союзов хранить генсеков, стоять почетном карауле. Они, суки, во-первых, умирали зимой, когда очень холодно, а ботиночки, пальтишки, в общем, сами понимаете, да? Соболей не было ни у кого, и все это было как-то чудовищно неприятно. А они замучили своими похоронами. И тут вдруг после Черненко я смотрю — Горбачёв, 53 года ему тогда было, 53! Я посмотрела и думаю: на всю мою жизнь. Он испортит мне вообще всю жизнь. И я пошла искать себе либо иностранного жениха, либо жениха, который бы уезжал в Америку и ему нужна была жена. Быстро нашла. Прекрасного, совершенно коммуниста.

— У русских женщин проблемы найти мужчину нет нигде.

— У которого должна была быть командировка в Америку, но его не пускал партком, потому что он был не женат. И я такая: я, я, я! Ну, давай? И там сразу быстро все, но так это всё и случилось. Так бы я и осталась в Америке, если бы не случился 91-ый год. Ну и вообще, я уже на перестройку посматривала с таким возрастающим интересом. Хотя, после событий в Тбилиси, в Вильнюсе, ну, нет..,.А уж в 91 год я, конечно, сорвалась. И вернулась, ни секунды об этом не пожалела. Конечно, потому что нам дали 10 лет. Нет, мы взяли, взяли от жизни 10 лет свободы. Ну а дальше, конечно, как положено любому поколению, мы все просрали. Конечно, но тут уж, извините, пожалуйста.

— Но это правда, была же возможность! Окно было открыто более менее …

— Было!

— Раз уж затронули Горбачева. Какое отношение у вас Горбачеву? У многих, понятное дело… Жалеют, что Советский Союз распался. Вот не надо было так делать. При том, что здесь, что на Западе, ему давали всякие разные премии, восхваляли, когда он приезжал в Америку, он был тут героем.

— Ну вы знаете, вот как в моменте жизни, когда это происходило, мне не нравился Горбачёв, мне нравился Ельцин. А сейчас, когда прошло время, и я стала мудрее, и время отошло, видно со стороны, я понимаю, что Горбачёв с его ошибками, с его трагедиями, с его, в том числе и непоправимыми ошибками, хотя бы тот же Тбилиси. Он, конечно, сделал для мира и для нас для всех невообразимо много. Может быть даже, он и не хотел столько делать, а так получилось. Да, его так увлекла история то, что он разрушил стену. Я живу в Берлине, я вижу, что он сделал на самом деле для для всего мира. Я живу в Кройцберге, а это восток Запада был. И когда я вышла на балкон с пожилым немцем, рядом была стена. Он мне показал ее и говорит: “я выходил на этот балкон, смотрел на восток и представлял себе Красное море. Вот от своего балкона до Японии. Ну, это невозможно себе представить, но вот это сильная такая вещь. Действительно Красное такое, агрессивное море. От этого балкона, а сзади и вокруг тоже Красное море, потому что западный Берлин. Он это разрушил. Он дал нам шанс, он дал нам жизнь. Дал очень многое, а Ельцин как раз”… Он как раз сделал очень много всего непоправимого, и очень многие сейчас спорят, где же эта точка невозврата? Я считаю, что точка невозврата — это 93-й год. Я уже работала журналистом, была уже взрослым человеком в 93-ем году. Я вполне себе считала, что Ельцин прав. А что ему было делать, кроме как расстрелять парламент? Сейчас в ужасе от этого своих мыслей, от своих чувств тогда, потому что 93-й год — точка невозврата.

— Ну, если бы Советский Союз был, может быть, не было вот этих всяких разных войн, нагорных Карабахов, я имею ввиду между Арменией …

— Распад империи всегда сопровождается вот этой всей дрянью. Да, империя распадается и сейчас. Было бы так круто жить, но мы уже с вами никогда не будем жить ни в какой растущей империи. Эти века прошли. Римская империя была первой, наверное, да? Советский Союз — последняя империя. Я уверена, что последняя. Мы с вами никогда не будем жить при растущей империи, но мы с вами живем при последней распадающейся империи. Она распадается вот так болезненно, трагично. Конечно, война и агрессия России в Украине это, конечно же… Вот этот кусок агонии. В общем, слава Богу.! Потому что, если пойти по тому пути, о котором сейчас пишет Тайм или для которых говорит Орестович, — отдать Путину все земли и помириться… Вы же понимаете, что уже через год империя начнет восстанавливать страны Балтии, например, или Молдову, или Казахстан, или спросят про Суворовский коридор и Польшу. Общем, все это не закончится никогда.

— Тогда Россия — это последняя империя, которая должна распасться, правильно?

— Конечно.

— Вот эти люди, которые на Западе, тоже и вас там в Германии, во Франции говорят, что Россия распадется, но для вас, для гражданина России, для меня это… Не знаю. Для меня трагедия, потому что я был практически во всех регионах нашей страны. И сегодня езжу в Армению. Я чувствую себя как дома. Ну понятно, что там уже другой уклад и другие паспорта, у людей какие-то свои правила. Но все равно. Не могу представить, что Россия распадется. Мне кажется, также люди представляли советское время, что вот Советский Союз не распадется. Он такой каменный, он такой сильный, так все вроде зажато, куда там? То есть Россия распадется? Есть какой прогноз вот на это все дело?

— Ну, вы понимаете, Россия — ядерная держава, она не может распасться. По крайней мере, Запад будет делать все для того, чтобы Россия не распалась. Все-таки, иметь дело с одним даже сумасшедшим диктатором все же безопаснее, чем с шестью маленькими, у каждого из которых есть ядерная бомба. Поэтому я не верю в распад России. Какие-то может быть территории отпадут – может быть, Чечня. Ну, может быть, да. Там, где нет ракет. Это может по краям пирога что-то сыпаться. А вот все остальные, ну, слушайте, ну Запад, лидеры мировые и Китай костьми лягут, чтобы не было никакого распада России.

— К вам наверняка обращаются люди, которые живут за пределами России, правильно? Да и сегодня там, наверное, самый наменитый политзаключенный на постсоветском пространстве — это бывший президент Грузии. Как вот вы к этой истории относитесь, что происходит? Почему так происходит? Почему европейцы не могут вытащить его оттуда?

— Ну, европейцы много чего пропустили. И европейцы, и американцы. Давайте вспомним хотя бы агрессию России по отношению к Грузии. Собственно, и результат этого — Саакашвили в тюрьме. Потому что, конечно, нынешнeе правительство грузинское и, собственно, и президент слабее. А они про российские, безусловно. И мы видим, как Грузия неохотно пускает российских оппозиционеров, собственно, может выдать их и так далее. Ну, это прежде всего и Запад, коллективный Запад не отреагировал на агрессию. И абсолютно, я напомню, не было в общем достойной реакции, когда Россия аннексировала Крым. В общем, это съели. По большому счету, это съели. И только когда Путин начал уже большую агрессию против Украины, уже какая-то волна поднялась. Да, Запад это съедает. Я уверена, что Алексей Навальный, отправляясь в Россию, тоже не думал, что он окажется в такой ситуации. К нему приходила Меркель в больницу, где сейчас та Меркель? И почему Олаф Шольц никогда не вспоминает про Навального? Никто не вспоминает про Навального. Будто он им не нужен. И Саакашвили им не нужен, а люди на самом деле отдали свободу, по крайней мере и отдали годы своей жизни и здоровья. Вообще, единственный драгоценной жизни. Ещё не понятно, чем всё это закончится. За демократические идеи, за западные идеи в своих странах.

Любой западный политик, вообще любой политик — это профессия, и профессия омерзительная. Потому что, даже сейчас в случае с Украиной, пойдет ли Запад на мир с Россией? Да пойдет. Несмотря на то, что совершенно очевидно, что если помириться с Россией, она снова нападет. Потому что это слишком сложная мысль для избирателя. И Олаф Шольц, и Макрон, и кто угодно — все работают на избирателей. Избирателю хочется мира, ему надоела война в центре Европы, ему не нравится война в Израиле. И вообще, надоело про войну, он хочет про котиков. Он хочет премьеру в Голливуде, он хочет про Оскар, а тут вчера война, позавчера война, сегодня война, давайте уже заставим их помириться. Да, к чёрту где этот Донбасс! – Да, пусть они забирают себе Донбасс. Да что вы прямо вот пристали? Пусть забирает и как-то мирятся. А то, что Путин завтра будет у вас под кроватью? Это очень сложно.

— На Западе люди по-другому мыслят, по-другому думают. У них нет таких мыслей. Они думают, что мир уже другой. Что мы только экономическими войнами занимаемся, но не физическими смертоубийствами, страшными вот этими делами. Но эти территории, которые ушли, Крым или те, что временно захвачены… Оттуда есть люди, которые вам звонят, пишут, говорят “помогите”? И как с ними работать? Потому что они же вроде как на спорной территории или вам все равно, кому помогать?

— Мы не можем им помогать. Конечно, они есть, и у нас там есть партизаны, и у нас там есть какие-то свои связные и так далее. Но мы не можем помогать. Потому что как только мы будем помогать людям на оккупированной территории, это означает, что мы попадаем под украинские санкции. Любой адвокат попадает и может попасть…, Сколько раз уже говорили, “ребята решат этот вопрос”? Но пока он не решён. У меня есть обида на украинский МИД, например. Потому что мы занимаемся эвакуацией похищенных людей назад в Украину, а в страны Балтии их не пускают. Мы их перевозим в Украину либо через Верхний Ларс, а это очень сложно, там опять грузины, которые… Либо через Колотилов, где при передаче ФСБ начали арестовывать волонтеров, которые сопровождают украинцев. Ну да, эти проблемы должны решать МИД, поговорить со странами Балтии, чтобы страны Балтии открывали границу. Кому? Украинцам, с украинскими паспортами. Чтобы люди могли выехать из России домой. Но проблема не решается. Ну что мы здесь можем? Мы русские, мы ничего не можем сделать.

— Содержание этих людей, которые захвачены, со стороны Украины в России, есть ли какая-то информация об их содержании? Ну понятно, что там по “России 24” показывают, что там их обнимают, целуют, моют, одевают, еду там подают 3 раза в день. Это на самом деле так?

— Там ужасно. Все ужасно, конечно, все ужасно при том, что есть места, где ещё ничего. И я не хочу их называть, чтобы, не дай Бог, там кто-нибудь нас услышал и сказал: “А вот вас там хвалят, в Америке вас хвалят?!” Не-не-не, не дай Бог. Поэтому есть места, где ничего, где более или менее. Самое главное, рассказывают часто украинцы, что к ним очень хорошо относятся русские заключенные. Они отдельно обычно содержатся, им кидают в окна сигареты, чай, там и так далее. Нет, есть места, где ничего, но в основном, конечно, все ужасно. А самое главное, что похищенные — гражданские. Военнопленные, хотя бы мы понимаем, где они. Они под Министерством обороны. А похищенные гражданские? Это самая сложная категория, их 8000 человек! Мы знаем, где примерно 300-350 человек и понимаем, что из этих 8000 человек очень многих нет в живых. И понимаем еще, что если мы ищем человека с марта 22-ого года, вместе с родственниками везде ищем, если он ни разу не дал о себе знать, ни разу… Потому что люди ухитряются давать себе знать. Например, Надя Евдокимова, украинка, которую я уже здесь, в Берлине нашла. Она искала своего мужа, его забрали из под Харькова. Забрали, увезли в Россию, и ей однажды позвонил человек, который передал все необходимые вещи. И она поверила, потому что муж ухитрился передать через тюремщика ей записку в катушке ниток, внутри. И она видела его почерк. Он просто передал номер телефона, вот Наде, вот позвоните. И Надя это увидела, что действительно он и он жив. И мы примерно знаем, где он. Если в течение полутора и больше лет люди не дают о себе знать никак, значит, мы ждём чуда. У меня есть человек, который не дает о себе знать. Романов, семи лет, он инвалид, и он был захвачен в собственном доме. Он не может дать о себе знать. Но мы знаем хотя бы, что он жив. Вот про него просто у меня отдельный всегда разговор. Я не знаю, смог ли он поменять белье за эти полтора года, я не знаю, но то, что он жив, я знаю.

— Мы видели эти картины, когда закатывали какие-то могилы каким-то трактором бетоном. И вроде как ЧВК Вагнер там были похоронены. Также те же самые украинцы говорят о том, что везут в мешках, привозят… Я сам родственников хороню, вот хоронил в онлайне, правда. Куда их всех везут?То есть их где-то хоронят в сторонке, чтобы не видно было? Или есть какие-то люди, которые это как-то фиксируют? Наверняка, те же тюремщики… Да, я извиняюсь, пошли на войну и родственники ищут. Всегда они находят этих людей или там в основном их всех как пропавших без вести записывают?

— Все по-разному, все очень по-разному. Вот у меня есть давняя моя подопечная, она разыскивает сына, он погиб 9 мая. И она ездит по рефрижераторам, по Ростовской области. Это как в чеченскую войну: очень много тел просто заморожены. И она, когда приезжает в очередные морги, ей просто показывают. Вот партия новеньких. Она говорит, я их уже в лица знаю, мне их уже показывали. Поэтому со всеми все по разному. Судя по всему, ее сына просто бросили гнить на поле. Как бросают очень многих.

— Вот эта цифра, которую я нашел сегодня в интернете. Написано, что 266000 заключенных в России в общем. Можно ли верить вот этой цифре или их меньше или больше?

— Да, можно верить. Можно верить. Их сейчас 206 000, чуть меньше… Это означает, что на начало войны было 420 000, с учётом того, что 50 000 забрал Вагнер, примерно 50 000 за это же время посадили. Ну и значит, министерство обороны взяло вот эти 110 или 120 000 уже.

— Политзаключенных, вы сказали, 700 с чем-то, да, получается?

— Да, это признанных официально политзаключенных. Их, конечно, на самом деле больше, просто это все идет волнами признания.

— И сколько людей, которые получили судимость, уголовное преследование в связи с тем, что не пошли воевать. Есть какая цифра?

— Вот эти есть. На сегодняшний день более семисот человек получили судимость. Почему они не политзаключенные? Потому что иногда есть условные судимости, а есть ещё судимости, которые не вступили в законную силу. А есть судимости, ну вот, например, судимость Ильи Красильщика, например, или Петра Верзилова. Судимость есть, а их самих просто нет.

— То есть, надо где-то найти физически?

— Они не дадут себя найти.

— Дай Бог, чтобы они скрылись и жили более менее.

— Они так и делают.

— Есть цифра, что вроде как 20 американцев до сих пор где-то там сидят в России. Есть какая-то специальная тюрьма, где содержатся американцы, европейцы или их раскидывают по любым тюрьмам? И как там, какие условия для них? Такие же, как для граждан России или какие то особенные?

— По-разному. Есть специальная тюрьма для иностранцев в Мордовии. Вот там, собственно, сидят в основном американцы. Они всё равно в любом случае вынуждены учить русский язык, потому что, естественно, никто не говорит ни на каком больше. Вот эта тюрьма для иностранцев именно более-менее… Господи, как сказать-то в Америке? Вы знаете, в России до толерантности далеко. Те, которые не страны из СНГ, вот так я скажу. Страны СНГ не имперского разлива нормально сидят со всеми русскими в обычных зонах. А вот обладатели других паспортов, да, они уже вот в этой отдельной мордовской зоне, и там же есть зона, куда, собственно, в свое время отвезли… Это русская зона для русских, тем не менее, это Мордовия, куда отвезли Грейнер, которая была обменена на Виктора Бута. Сейчас среди американцев, ну самый главный, наверное, это Эван Гершкович, журналист из The Wall Street Journal. Скорее речь об обмене. И проблема в том, что русских интересует больше всего человек из Германии. Путина интересует. Я не знаю, почему, никто не знают, почему он интересует Путина. Вадим Красиков, который посажен в 2018 году за убийство чеченского полевого командира Хаджишвили. Но русских, видимо, как-то до сих пор не очень понимают. Они требуют от Америки, чтобы они сказали немцам, чтобы они отдали убийцу, а так не бывает.

— Я вас понял. Ну дай Бог, чтобы, может, правда обменяют. Но на кого они меняют? Вы сами знаете, серийного убийцу или ещё какого-то преступника на какую-то там девочку, не знаю, спортсменку.

— Вот, например, на баскетболистку Бритни Грайнер поменяли Виктора Бута, торговца оружием, которого сыграл Николас Кейдж в фильме “Оружейный барон”.

— Скоро будут выборы, опять новые. Да вот это вот авиашоу. Какое у вас к этому делу отношение, есть какие-то, идеи, как этому противостоять? Потому что у нас в своё время, когда были выборы, они проходили в консульствах, куда выезжала избирательная комиссия, как в Германии. И будете ли вы как-то себя проявлять в этом плане? Пойдете на них?

— Вы знаете, я пока не знаю. Я вырабатываю свою позицию по отношению к этому. Я слышу очень многих политиков, российских политиков, и Ходорковского я слышу, и Гарри Каспарова слышу, как я слышу и Навального. Я слышу, что нельзя пропускать выборы, надо всегда участвовать. Но это дело политиков. Если бы я была политиком, я говорила бы точно так же и ещё хлеще, что, конечно, “Все на выборы! Надо как-то принимать участие, нельзя это пропускать!” Но для них это в любом случае тренировка, мышечная, это их работа — выборы. А моя — нет, я избиратель. И меня надо ещё как-то уговорить, почему я должна. Я пока не приняла никакого решения. Мне пока противно. Мне противно смотреть, пока не хочу в этом участвовать. Возможно, я дам себя уговорить политикам или сама себя уговорю. Но пока я не вижу, пока не найдено… Извините, за выражение, я не нашла у себя в организме точки g, которой бы я сказала “Ой! Да-да-да, вот все, иду на выборы!” Не нашла.

— Опять же, журналистика. Возвращаемся к журналистике. Эти журналисты, которые пытаются уйти от своей деятельности, пытаются уйти от своей работы, как Овсянникова, допустим. Да, работник она, не журналист, больше она там где-то за кадром. Но она считает, что эти люди, которые там сегодня работают, занимаются этой пропагандой, они – преступники. И кто-то из них бежит на Запад, и вот говорит, что мы не с ними.То есть действительно ли они хорошие люди, они осознали, война началась? Я это к чему? Тут была Жанна Агалакова, постоянно же рассказывала про Америку, и она много чего говорила плохого про людей, активистов, которые живут в Америке. И потом она, когда уже бомбить начали, когда стреляли по городам, когдз разрушали Украину, она сказала: “Всё, я не с ними, я ушла.“ То есть, должна была начаться вот эта война, надо было убивать людей, чтобы какие-то люди поняли, что вот пора бежать. И что нужно еще сделать? Вот что еще должен Путин сделать, чтобы другие поняли, что надо уже бежать оттуда, из этой клоаки?

— Ну, не все могут бежать. Действительно, не все могут бежать, у кого-то есть самые разные причины этого не делать. Знаете, я разговаривала недавно с одной известной большой актрисой. Про Евгения Миронова я спросила, отчего,? где Театр Наций? Мариуполь — это все ужасно, говорит. Вот не смею осуждать, говорит она. Мне говорит: “не смей его осуждать. У него директор – женщина под уголовкой, её сразу посадят. У него семья. Он содержит одну семью, другую, семью сестры, там куча детей”. Я не стала спорить, я поняла, что бессмысленно.Но мне кажется, вообще нет ни одной отмазки, ни одной. Директора своего убирай, да увози за границу её. А семья сестры, мне кажется, знает как прокормить себя сама. А ты и за границей сможешь ей помочь. Мне кажется, нет такой отмазки. Да, есть отмазка “пожилые родители”, тут да, ничего не могу сказать, святое дело. А вот когда такое да из-за денег. Простите….

— Вы себя не отождествляете с российской оппозицией? Потому что вы говорите “я вроде как слушаю, я обычный обыватель”, а мне казалось, что вы представляете некую оппозицию, имеете слово. То есть, имеете вес в публичном пространстве, вас люди слушают.

— Конечно, я оппозиционный человек, но я не оппозиционный политик. Я оппозиционный человек. Я оппозиционный общественный деятель или оппозиционный публицист там. Но не политик, не собираюсь заниматься политикой. Она мне очень интересна. Я вот влезаю и стараюсь в этом как-то участвовать, но именно со стороны общества, а не как политик. Я не хочу быть… Не хочу избираться и быть избранной и так далее, и так далее. Вот эти политические вещи не хочу. Потому что я не вижу в своей жизни этой возможности. Если бы я видела, я бы, наверное, этим занималась. Быть российским политиком в изгнании — такое себе удовольствие. А вернуться на родину в этом качестве и участвовать в выборах. Я не вижу этого времени.

— То есть, вы вообще не видите, что вернетесь? Потому сейчас многие говорят о том, что вот если все перевернется, мы поедем обратно, либо начнется революция. Мы, как евреи, поедем обратно. Вы в это верите? И поедете?

— Я видела людей, которым я очень доверяю. Например, Владимира Буковского, который не вернулся. И свою любимую семёрку, которая вышла на площадь в 68 году, которые тоже не вернулись. Это я имею в виду вторжение советских войск в Чехословакию. Мне кажется, что возвращались люди, чтобы делать бизнес на развалинах. Они прекрасно сделали бизнес. Лен Блаватник там, Раппопорт, да кто угодно. И такой бизнес довольно позорный. Такой путинский бизнес. И не думаю, что они могут собой гордиться.

— Но как же эти люди, которые работали или вели свою активную активистскую деятельность? Просто по доброте своей душевной. У нас же многие люди так этим и занимаются: и волонтерской работой, и правозащитной работой. Сколько таких людей было? Я помню, встречал в России, и они уехали. Вы думаете, они поедут обратно, как украинцы? Вот я встречаю украинцев здесь, в Калифорнии. Они говорят, мы не поедем уже. То есть, ребят, ну как бы это другая, понятная ситуация. Россию с Украиной сравнивать очень сложно. Но они говорят, там другая жизнь, мы тут уже начали вот работать, у нас тут работа, классная зарплата.

—Ты столько сил вкладываешь в то, чтобы как-то.. Не то чтобы гнездо свить, а хоть как-то наладить жизнь. Я не знаю. Я в довольно серьёзном возрасте уже. Если бы я сейчас уехала, мне опять начинать все сначала. То есть, я уже никогда не получу русскую пенсию. Значит, я её здесь как-то должна самой себе выплатить. И квартирные вопросы, и вопрос прописок, и вопрос между… столько в это вкладывать.

— А почему пенсию не будете получать? Извините, что, дипломаты не могут вам пенсию выписывать российскую?

— А нет, у меня там столько арестов уже, что я даже не буду связываться. Это иск Дерипаски, иск Минюста, иск Роскомнадзора. Конечно, можно из вредности получить, чтобы они каждый день по 5000 забирали, но это смешно.

— Ну да, и вот вы опять говорите, вы простой человек, вы не в политике. Я слышал недавно, что Синдеева вроде как продает свою недвижимость в России. Ну, как бы такой человек, вроде она все время говорила, что поедет обратно, как только там все поменяется. И работать будет, и бизнесом заниматься медийным. И даже она продает квартиру или что, дом? Как вы? Вы все продали?

–Мне нечего продавать. И, собственно, я не продавала ничего. У меня ничего нет.

— А вы не скучаете? Вы же из Люберец, да? Я тоже оттуда.

— Я скучаю по времени, я скучаю по времени, когда я там была, но время не вернуть. Отпустите меня на этом.

— Да спасибо вам огромное за время! Да, была очень полезной информация, которую сообщили, да спасибо, берегите себя!

— Спасибо.

— Спасибо за то, что вы занимаетесь своей деятельностью. До свидания.

— Спасибо, до свидания.

Виталий Атаев Трошин, SlavicSac.com
California Local News Fellowship